Олег Верещагин - Очищение

Сидя на своем месте и задумчиво разглядывая пакет с бутербродами, Романов вспомнил — отчетливо, всю! — песню, которую сделали практически своим неофициальным гимном мальчишки из его дружины…

…Подберите бродячего пса, о сиятельный мастер!Я устал подаянья просить у обычных людей…Я немного блохаст и не слишком породистой масти,Но разборчив в хозяевах и без претензий в еде!Я умею смотреть в глаза, я умею идти по следу,Я стану беречь ваш дом от кошек и дураков!Вы станете другом мне, единственным и последним, —А я буду гордо носить тяжесть новых оков!Подберите мне новое имя, сиятельный мастер!Я устал быть подобием тряпки в ногах у судьбы!Я начну как бы новую жизнь, и отступят напасти —Не беда, что сейчас мои ласки нелепо грубы!Я умею просто любить, понимаю команду «Рядом!»,Я отлично чую врагов, и зубы мои крепки!Что стоит вам сделать шаг и вырвать меня из ада,Не дав умереть к утру от голода и тоски?!Подарите мне право на небо, сиятельный мастер!Я мечтаю скользить над землей, не касаясь камней!Я несу сквозь помойку и смерть мое право на счастье —Протяните же руку и тихо скажите: «Ко мне!»Я буду нужен и чист, я буду верен до гроба,И солнце коснется меня и скажет: «Не умирай!»И боль уйдет навсегда, исчезнут шрамы и злоба,А я получу надежду пробраться в собачий рай[13].

Сказать по чести, у Романова было к этой песне двойственное отношение. Хорошая она была, слов нет — и мальчишки пели ее с душой, как говорится. Но ему не очень нравилось думать о своих ребятах как о личной своре. Но что делать — как видно, себя они воспринимали именно так. И Романов не спорил вслух. В конце концов, вот это: «Что стоит вам сделать шаг и вырвать меня из ада, не дав умереть к утру от голода и тоски?!» или «Я несу сквозь помойку и смерть мое право на счастье — протяните же руку и тихо скажите: „Ко мне!“» — было абсолютной правдой. Никуда не денешься. Так все и обстояло, хорошо это или плохо…

А еще они любили другую песню — воскресшую, как расстрелянный, но бессмертный герой…

Есть пуля в «нагане» — и надо успетьСразиться с врагами и песню допеть!И нет нам покоя! Гори — и живи!Погоня, погоня, погоня,В горячей крови!

Странно. Песня выжила. Как выжил народ русов…

Проехали мимо сортировочного лагеря № 2 — в окружавшие его поля. Впереди — далеко, но ясно — сплошными геометрически правильными рядами отблескивал пояс теплиц и парников. На полях же вокруг шла работа. Урчала техника — вся, которую можно было запустить и вывести. Множество людей — тут и там — было занято делом.

— Останови, — бросил Романов Провоторову. «Гусар» затормозил. Романов выбрался наружу и, отойдя к краю дороги, стал наблюдать за большой группой ребят, сажающих картошку следом за двумя механическими плугами. Человек двадцать — с лопатами — вскапывали землю там, где плуги не могли толком развернуться. Судя по внешнему виду и по движениям, мальчишки были из новеньких.

В плечо тихо фыркнуло. Романов оглянулся и промолчал — это подъехал мальчишка-порученец. Не сходя наземь, он тоже глядел на происходящее. Какое-то время оба молча наблюдали за старательно работающими подростками. Романов почти отключился — невидящим взглядом скользил по взрытой влажной земле, по спинам — и вздрогнул, услышав какой-то насмешливо-грустный голос своего соседа:

— Дяревня.

— Что? — переспросил он, поднимая глаза. Мальчишка шевельнулся в седле. Смутился, неохотно ответил:

— Меня так называли в лагере… Мне десять лет было, ну, родак… родителям на меня путевку дали в летний лагерь в один. Я раньше никогда в таких не был… Ну, там вообще-то неплохо оказалось, правда. Еда, компьютерный клуб, все такое. И не доставал по-настоящему никто, боялись, наверное, — я лопатой и ведрами к тому времени такие банки накачал, что ох. Но так… — он поморщился, — знаете… Посмеивались. Девчонки там про навоз шутили, носы морщили спецом, когда мимо проходил… А ребята мне вот эту кличку приклеили — Дяревня. Ну, я почти ничего не знал, я даже разговоров их не понимал, как будто они на иностранном языке говорили. Это я потом обиделся, к концу смены. А чего я мог-то? Я даже в слова сложить не мог то, как обиделся. Как свиней кормить — знал. А как сказать, что вы сволочи мелкие, что труд таких, как я, жрете и нос дерете, — не мог ни фига.

Романов слушал. Мальчишка носком сапога толкнул верхушку сухого прошлогоднего репья. Помолчал. И продолжал:

— Когда я вот осенью одного такого насмешника встретил — я сперва не узнал. Не, он на мордень не сильно изменился, кстати, хотя два года прошло. Так… Сидит в углу папиного дорогущего пикапа и сжался весь. А его папа с мамой моему папке в ноги падают, по-настоящему: не прогоняйте, куда хотите ставьте, все делать будем… Ну а этот ко мне попал для ознакомления. Я сперва обрадовался — вот сейчас я на тебе оторвусь! А потом гляжу — а его и пинать-то как-то стыдно. В общем, опять у меня слов нет.

— Да и не надо, — ответил Романов. — Просто ненастоящий мир сдох, парень. А в настоящем — хозяин ты и такие, как ты.

— Я знаю… — Мальчишка задумался и неожиданно решительно продолжал: — Но мне их все равно жалко. Мы-то легко привыкли. А для них — представляете? — трагедией стало, что чат не работает. А когда канализация сдохла? — Мальчишка грустно усмехнулся. — Я и сам насмотрелся, и папка нарассказывал… Они же — что взрослые, что дети — как добыча для любого, кто взять не поленится. А по большому счету, мелкие чем виноваты? Тем, что взрослые им на блюдечке все тащили — хавай в три горла?

Романов задумчиво кивнул и снова окинул взглядом картофельное поле.

Подобные картины — пашущие от рассвета до заката на полях, в садах и огородах дети и подростки — для этих дней были зрелищем вполне привычным. Огромное количество разом осиротевших русских детей, спасшихся или спасенных, никто не собирался кормить даром под лозунгом «Дети — наше будущее!». Романов отлично понимал, что это — не лозунг, это на самом деле так, а значит, будущее должно быть надежным, без выкрутасов и необоснованных претензий. Единственное, в чем подрастающее поколение не было ограничено, — это в еде. Одежда, обувь строго дозировались — «никто еще не умер от того, что походил босиком или пришил на куртку заплату», развлечения вообще стали наградой для лучших, о «правах» предстояло забыть надолго — по крайней мере, до взрослости точно.