Камень. Книга 10 - Станислав Николаевич Минин
Нарышкин внимательно слушал, хотя из доклада Кузьмина все озвучиваемое уже знал и полностью одобрял кажущиеся только на первый взгляд необдуманными поступки своей агентессы.
— Сашенька, ты уверена, что в берлинской резидентуре завелся крот? — спросил генерал еще раз.
— Сведенья получены из надежного источника. — Баронесса недовольно поджала губы. — Леша, повторяю, именно встреча с этим источником задержала меня в Берлине, иначе я бы не опоздала на такую пафосную тусовку в Ницце. Когда же я осознала всю важность и срочность этой информации, наняла частный борт, прилетела сюда и начала прикидывать варианты нашей с тобой встречи и ничего не придумала, как… — Она развела руками и очаровательно улыбнулась. — А тут такой теплый прием, аж закачаешься! Кстати, Алексей, а чем это меня в такси таким угостили, что я вырубилась?
— Газом усыпляющим, Сашенька, — протянул Нарышкин. — Новая разработка секретных лабораторий, совершенно безвредная и без последствий. Согласись, взяли тебя крайне профессионально?
— Отрицать не буду, — надула губки баронесса. — А в такси и по дороге сюда небось всю облапали? А в трусики заглядывали в поисках припрятанного ДШК? — Этот вопрос генерал оставил без ответа. — Пусть хотя бы любимую заколку вернут.
Нарышкин поднялся, подошел к двери и постучал. Через некоторое время дверь открылась, и в каюту зашли «Петрович» и «Олегыч». Вскочившая с кресла баронесса себя сдерживать не стала:
— Сами вы подстилки немецкие! А еще офицерами представлялись!
— Госпожа баронесса! — Оба контрразведчика щелкнули каблуками и кивнули. — Приносим свои извинения за доставленные неприятные минуты. Исполняли приказ.
— Извинения приняты, господа.
«Петрович» сделал шаг вперед:
— Александра Генриховна, позвольте представится, Прохор Петрович, а это, — он указал на коллегу, — Иван Олегович. Баронесса, возвращаю вам заколку. А теперь предлагаю чего-нибудь выпить.
К удивлению Александры, ее начальник без всяких вопросов направился к бару и вернулся с подносом, на котором стояли четыре бокала с коньяком. Первый баронесса выпила как воду, совершенно не чувствуя вкуса. Второй за потихоньку налаживающейся светской беседой пошел еще легче, и Александра, к собственному удовлетворению, отметила, что ее наконец начинает отпускать этот безумный день. Но она рано радовалась — без всякого стука в каюту зашел вполне узнаваемый великий князь Александр Николаевич, цесаревич Российской империи! Женщина вскочила с кресла и замерла в поклоне, краешком тренированного сознания отмечая, с какой неохотой из своих кресел поднимаются Прохор Петрович и Иван Олегович…
* * *
Пообщаться с Соней наедине у меня получилось только в конце вечера, а тема разговора оказалась в очередной раз очень занятной.
— Алексей, а я сегодня была приятно удивлена работой твоего друга Александра. — Девушка загадочно улыбалась. — Было в этом портрете нечто такое, что меня зацепило. И я решила посмотреть еще раз, когда любопытствующая публика начала расходиться.
— Заинтриговала…
— Не знаю, как ты к этому отнесешься, но я в конце концов почувствовала исходящую от картины очень необычную и едва уловимую волну энергии. Угадай, кого эта энергия мне напомнила?
Я напрягся:
— Неужели самого Александра?
— Не угадал! Того, кто был изображен на портрете! Самого Людовика!
— Если честно, Соня, — я поморщился, — мне в это верится с большим трудом.
Девушка и не подумала обижаться:
— Можешь не верить, но я знаю, о чем говорю, Алексей. Что-то подобное я чувствовала и с работами старых и всемирно признанных мастеров, только не понимала, что именно чувствовала, а списывала свои ощущения именно на всеобщее признание и обязанность считать эти работы шедеврами. Понятно сформулировала?
— Более чем, — кивнул я. — Ты уверена в своих… ощущениях?
— Процентов на восемьдесят, — Соня смешно нахмурила носик. — Уверяю, если ты хорошенько присмотришься к картинам своего друга, сам убедишься в моей правоте. И еще, Алексей, раз уж мы заговорили на эту тему, тебе следует не только присмотреться к картинам Александра, но и обратить внимание на то, в каком состоянии он их пишет.
— Что ты имеешь в виду? — Внутри меня все сжалось.
— Не пугайся, глупый! — Соня хихикнула. — Ни о каких наркотиках речь не идет. Но, если я права, Александр тратит во время работы очень много своей собственной энергетики, вкладывает ее в картину. А это очень опасно, ведь запасы энергии в организме конечны. Вовремя не восстановит, и… Шизофрения, депрессия, другие душевные расстройства. Отрезанное ухо тебе ни о чем не говорит?
— Говорит… — вздохнул я. — А ты заявляешь — не пугайся! И что делать?
— Времени достаточно, — отмахнулась Соня. — Александр молодой, энергии много, да и восстанавливается она гораздо быстрее, чем в зрелом возрасте. А так надо думать.
— Ясно…
* * *
Пребывание в каюте великого князя Александра Николаевича не продлилось долго — после представления ему баронессы цесаревич, извинившись перед Александрой и пообещав вскоре вернуться, практически сразу же удалился в сопровождении Нарышкина. За это короткое время великий князь сумел произвести на Александру неизгладимое впечатление — симпатичный, подтянутый, властный, ощутимо сильный и, самое главное, обладающий той самой мужской привлекательностью, от которой у баронессы запорхали бабочки в животе! Нельзя было сказать, что подобные ощущения были для фон Мольтке новыми, такое случалось и раньше, но почему здесь и сейчас? Ответа молодая женщина не знала и не хотела знать…
А светская беседа в отсутствие Романова и Нарышкина продолжилась:
— Господа, как я поняла, вы достаточно близко знакомы с Александром Николаевичем? — «закинула удочку» фон Мольтке.
— Что вы, Александра Генриховна! — отмахнулся Иван Олегович. — Мы простые офицеры контрразведки, а он… Он Романов! Как можно?..
— Именно! — кивнул Прохор Петрович. — Как мы смеем? Александра Генриховна, а почему вы спрашиваете?
— Думала, вы мне хоть что-то про великого князя расскажете, — баронесса сделала вид, что смущена. — Дело в том, что он мне понравился… как мужчина…
— Александра Генриховна, его императорское высочество счастливо женат! — Прохор Петрович смотрел на нее с упреком. — В вас осталось хоть что-то святое? Или общеизвестный цинизм медицинских работников
