Глеб Бобров - Украина в огне
Дэн не успел…
Стоявшие позади приговоренного две крепкие фигуры внезапно загибают его носом вниз и тащат вбок. Навстречу им, из темноты, выныривают еще три сливающихся с толпой тени. Последние несут старую кроватную сетку. Меня аж мурашками продрало по шкуре. Поляка, подняв, иксом растягивают в воздухе и мокрой половой тряпкой шлепают животом на ржавый панцирь. Летчик заторможенно молчит и даже не дергается. Кукла… В секунды запястья и щиколотки примотаны пучками алюминиевой проволоки к раме, а под лицо влезает мгновенно захрустевшая ломким льдом по-деревенски огромная, мокрая подушка. Одна из фигур невесть откуда взявшимися граблями быстро вытягивает пышущую адским жаром кучу вдоль. Ни мгновения не раздумывая и ничего не говоря, немного провисающий помост поднимается и, ровно по середине вытянутого вала углей, опускается вниз.
Тело изгибается дугой, и на мои уши обрушивается вдавливающий барабанные перепонки в глубину черепа истошный визг. Секунду погодя вверх взмывают серо-синие тошнотворные струи горелого человеческого мяса.
Толпа, качнувшись вперед, завороженно замирает. По всей длине импровизированного мангала, заходясь в каком-то кошачьем вое, корчится их собственный страх, боль и горе всей этой войны. Совершенно незаметно человеческая масса сливается в единый организм и разом поглощает, хоронит в себе всех нас. Мы становимся одним, единым целым. Уже нет никого — ни самой группы прикрытия, ни мрачного Юрки с куражливым Антошей, ни суетного Денатуратыча с задумчивым Гирманом. И командира их — тоже больше нет. Мы теперь — монолит. И имя ему — Зло. Абсолютное и бесчеловечное, лишенное даже призрачного намека на жалость и милосердие. Под ногами, внизу, на освященном кровью алтаре войны бьется очередная жертва нового заклания. И мы, растопырив зрачки и ноздри, жадно вдыхаем, завороженно впитываем в себя фимиам нового всесожжения. Не надо больше ничего доказывать, спорить и говорить — никто ни в чем не виноват: это мы, люди — всем миром, а не отдельными народами, нациями или государствами — творим весь этот кошмар. Это мы, а не рисованные нетопыри с рожками и копытами — носители абсолютного зла. Это мы — творцы вселенского ужаса, а не низвергнутый на заре веков Князь. И мы в ответе за все сотворенное. И, впоследствии, выгребаем: каждый — по делам своим.
Сделав шаг назад, словно сбросил с себя морок. В окружающих глазах отражалось увиденное внутренним взором. Плывущие в предрассветной мгле тени вновь выплыли с боков и сняли с костра замолкнувшее тело. Три ведра ледяной воды привели несчастного в чувство. Перевернув спиной вниз, его вновь положили на угли. Все повторилось: нечеловеческий, задыхающийся в самом себе, рвущий бездонную глубину нескончаемой ночи крик и, словно под напряжением, конвульсивно скачущее в снопах искр, обугленное тело.
— Довольно! Еб вашу мать! Хватит!!! — Толпа, приходя в себя, вздрогнула… — Вас всех сейчас рядом положат! Бегите! Бегите, блядь, отсюда на хер!!! — И, для закрепления сказанного, пропорол темень над головами длинной, залихватски закрученной в спираль очередью.
Подействовало…
— Сколько мы времени потеряли, Юр?
— Да хрен его знает. Гостей пока не видно.
Мы, прикрываясь от пронизывающего ветра, стоим у полуразрушенного здания. Под окоченевшими ногами метет сухой поземкой. Из снежных наметов обломками гнилых зубов торчат куски стеновых блоков. Силикатный кирпич посерел и покрылся черной плесенью. Из зева открытого полуподвала доносятся хриплые стоны — местные кинули туда полузажаренного летчика. Он еще жив. Помочь ему мне пока нечем — вокруг, в сумерках наступающего утра, мечутся серые тени. Братья Затолоки, неподалеку, уперлись лбами — о чем-то вполголоса спорят.
— Пацаны, вы какого здесь забыли? Бегом — отход своих прикрывать.
Старший, кажется — Дима, подходит поближе:
— Мы — остаемся…
— На хер — оба! И быстро!!! — Скинув свой ствол, делаю угрожающий шаг вперед. Мне еще детей-смертников сегодня не хватало. Герои, ёпырс…
Поселковые, отскочив от моей разъяренной рожи, тем не менее явно намерены остаться. Гирман внезапно встает с корточек и растворяется в тени. Вскоре ребятишек грозно окликают из-за соседнего проулка; следом мы слышим звонкие оплеухи. Вынырнувший оттуда Боря глухо, сквозь горловину свитера, поясняет:
— Стуканул папане. Надеюсь — не зашибет…
Меня уже достал весь этот, как любит ляпнуть Колода, «цирк на дроте»…
— Глушак — накрути.
— Да я сей…
— Делай, что сказано! — Что за привычка грузить своей вечной готовностью…
Жихарев навернул на ствол «ПББС»[118], перекинул магазин на малошумный и отдал мне свой «АКМС».
Спускаюсь в полуподвал. Юра с Борей двумя фонарями светят сверху. В огромной куче обрывков старого рубероида и обломков порыжевших от времени матрасов стекловаты вьюном крутится за руки привязанный собачьей цепью к крюку от батареи сошедший с ума летчик. Пытаясь не фотографировать в сознании картинку, поднимаю автомат и, не особо целясь, всаживаю короткую очередь в основание черепа. В слепящей тишине колокольным боем грохочет лязг затвора. Тело вздрагивает, прогнувшись до мерзкого хруста, вытягивается и обмякает. Вот и все — отмучился.
На выходе из мрачного провала в лицо, обжигающей ледяной крошкой, ударил морозный порыв облегчения. Вот теперь — попустило…
Встали в проеме у самого спуска — не так заметает. Закурили. Юра выволок из-за пазухи плоскую флягу. Булькнул ею два раза в воздухе и вопросительно взглянул на меня…
— Давай. По глотку.
— Помянем?
— Лады…
Выпили за убитого пилота… Гирман, перед тем как хлебнуть, отвернулся всем корпусом.
— Негоже так с солдатом. Пристрелили бы… ну, прибили на месте, что ли…
— То, командир, им не объяснить. Видел же, что с деревней сделали.
Предпочитающий помалкивать Гирман неожиданно выдает:
— Представляете: родители бланк получат. Потом цинкач привезут… Благополучная семья, Европа! Сынуля — на пендосской супершняге летать выучился, долларами зарплату получает, доплаты за боевые… и тут: хрясь — получите!
— Моим старикам один раз притарабанили весточку. По мне — живому… Жаль — не попалась потом эта лыстоноша[119] …
Настолько необычно услышать о личной жизни Жихарева, что мы оба в голос спрашиваем: «Ну?»
— Да нечего рассказывать… Мы завязли в окрестностях Итум-Калы[120]. Не до писем. А тут один из бывших моих контрабасов[121] заезжает домой. Рыдает. Ездит по ушам. Потом занимает двести баков и сваливает. Понимаешь — специально же приехал! Проездом как в Симферополь попадешь? Я бы сам столько дал козлине, лишь бы не пугал стариков. Пидар! Рассказал им, что тащил меня в вертолет. Умер я у него на руках, у гондона… — Юра потемнел лицом и налился мраком. — За две бумажки… полупокер конченый!
— Нашел?
— Та какой там, Борян. Ищи-свищи…
— Моя матушка тоже разок получила звоночек с неба. Почти. От одного намека за малым инфаркт не схватила…
Мужики выжидающе на меня смотрят и ждут продолжения…
— Похоже. Как и у тебя, Юра, только — ДРА и урочище Аргу… Мы весной восемьдесят четвертого ровно на три недели там загрузли. Тоже не писал. А тут — Первомай на носу. Мы тогда на Коммунистической, в Красном Луче жили. От нашего углового дома вверх по улице, в ста пятидесяти метрах — горком партии, комсомола, горсовет и вся остальная лабудень в новенькой пятиэтажке в конце парка с фонтаном, вечнозасыхающими туями и непокрытой лысиной Ильича. Матушка утречком поливает себе ирисы — круглые грядки в покрашенных автомобильных покрышках по центру двора. Тут открывается калитка, и во двор вваливается серьезная до «уже не надо» толпа: военкоматовские военные, полковники менты, властные дяди в темных пиджаках и полосатых галстуках, тети с белыми пергидролевыми пирамидами над важными развесистыми подбородками… Ну, представляете — весь этот провинциальный совдеповский зоопарк. Мама молча открывает рот, три раза хапает утерянный воздух и, побелев, садится задом в клумбу. Народ не втыкается и молча смотрит на перепуганную до смерти пожилую женщину. Потом у кого-то включается, и над делегацией проносится шорох: «Это — Деркулова, учительница из «десятой». У нее сын — в Афганистане!» Солидные дядечки и тетечки, как-то стыдливо зажав раскормленные булки, начинают, пятясь и неуклюже разворачиваясь, топтаться на месте. Несколько баб бросаются помочь теряющей сознание матери. Остальные трусливо сбегают. Вот так — поздравили…
— Чего приходили-то?
— Ну, как же… Возле дома — подмести. Флаг — повесить. Белье со двора — снять. Забор — покрасить. Мало ли предпраздничных мероприятий у жителя Главной Улицы. День международной солидарности трудящихся, забыл, что ли? Вот и пришли напомнить. Потрудились солидарно, всеми ветвями власти, так сказать, ударно тряхнули… Давай, Юра, еще по глоточку — за родителей!
