Василий Головачёв - Ультиматум
Протез гортани, подумал Наумов отрешенно. По долгу службы он имел встречи с председателем комиссии морали и этики, и каждый раз у него складывалось впечатление, будто он беспокоит этого страшно занятого властного человека по пустякам.
— Я, собственно, к вам по такому вопросу… — начал Наумов, не зная, как сформулировать этот свой проклятый вопрос.
— Пановский, Изотов, — подсказал Банглин.
Наумов не удивился: вездесущий Зимин успел побывать и здесь.
— Возникла проблема…
— Выбор метода оперирования, так?
— Дело в том, что нейрохирургическое вмешательство в мозг почти всегда чревато последствиями. Даже микролазерное и тонкое магнитное сканирование ведет к разрушению соседствующих с оперируемым участков мозга, и хотя в нормальной жизни, как правило, это не сказывается, однако природа зачем-то сконструировала запас клеток, который мы уничтожаем ничтоже сумняшеся. А что теряет человек в результате операции, не знает никто. В случае с космонавтами изложенный мной тезис звучит так: при «перезаписи» информации с мозга в машину вероятность гибели увеличивается по сравнению с методом простого «стирания». Я сделал расчет, по которому вероятности неблагополучного исхода относятся как два к трем.
— Вектор ошибки?
— В «красной зоне». — Наумов невольно покраснел, но не опустил глаз. — Но зона сама по себе не определяет исхода операции из-за недостаточного…
Банглин кивком прервал его речь.
— Полно, Валентин, эмоции тут ни при чем. Вы сами понимаете, риск остается, а соотношение два к трем не слишком выразительно. Расскажите-ка лучше, как относятся к операции друзья и родственники пострадавших.
Наумов еле удержался, чтобы не пожать плечами. Он устал и был зол на себя за слабоволие. Мысль, что он попросту струсил перед операцией и пытается теперь переложить ответственность на чужие плечи, не покидала его, а звонок Банглину вообще стал казаться жестом отчаяния, какового он вообще в себе пока не ощущал.
— Пановский холост, — медленно начал он. — Отец его в дальней звездной и вернется не скоро. Мать… ну что мать, она как и все матери, сын ей нужен живой и здоровый. Она согласна на любую операцию, которая спасет сына. У Изотова отец и мать, две сестры… жена. Ситуация примерно та же. О жене и говорить не приходится, я уже разговаривать спокойно с ней не могу, так и кажется, что во всем виноват.
Банглин чуть заметно улыбнулся:
— Ясно. Охарактеризуйте каждого, в двух словах.
Наумов озадаченно пощипал подбородок.
— До этого случая я их не знал, сужу только с чужих слов.
— Этого достаточно.
— Тогда… Пановский. Ему сорок один год. Ю-физик. Начинал работать над Юпитером в числе первых исследователей на стационарных комплексах. Три экспедиции глубинного зондирования планеты, последняя едва не закончилась трагически, их вытащили в момент падения. Спокоен, малоразговорчив, необщителен, но всегда готов помочь товарищу… Извините за путаную речь, я волнуюсь, а последняя характеристика универсальная для всех космонавтов. Вот, пожалуй, все, что я о нем знаю.
Изотов молод, он почти мой ровесник, по специальности — инженер-молетроник. Хороший спортсмен — мастер спорта по горным лыжам («Он спортсмен во всем, — вспомнил врач, — в работе, в увлечении… в жизни…»). Честолюбив, упрям, любит риск, излишне самонадеян…
В глазах Банглина зажглись иронические огоньки, но перебивать Наумова он не стал.
— С женой не живет два года, — продолжал врач. — Но у меня сложилось впечатление, что некоторым образом это устраивало обоих, хотя они и любят друг друга… любили.
— Интересное заключение.
Наумов нахмурился:
— Самого Изотова я не знаю, но с его женой…
«Стоп! — подумал он. — Что ты плетешь, приятель? Двусмысленность видна невооруженным глазом, следи за речью… черт тебя дернул позвонить!»
— Я верю. — Банглин на несколько секунд задумался, мысль его ушла в дебри памяти, в прошлое. Наумов определил это интуитивно. — Мне кажется, вы преувеличиваете размеры проблемы. И недооцениваете себя. Я не чувствую в вас уверенности, профессиональной уверенности врача, не говоря уже об уверенности психологической, гражданской. Даже не зная всех событий, могу предположить, что вы задумались над шкалой общественных ценностей, так? Но и не имея понятия о существовании определенных нравственных норм, присущих обществу на данном этапе развития, норм врачебной этики, право врача решать — какой метод использовать для лечения больного, можно принять решение исходя из одного простого принципа, вы его знаете: мера всех вещей — человек! Человек — и никто и ничто другое! Да, было бы интересно раскрыть тайны Юпитера «одним ударом», и этот интерес общечеловечески понятен: кто бы мы были, не имей страсти к познанию? Любопытства? И все же пусть вас не смущают доказательства и примеры прошлого. К сожалению, кое-кто прав: как и сотни лет назад, человек иногда рискует жизнью во имя неоправданных целей, а тут — познание открытой внеземной цивилизации, случай беспрецедентный в истории человечества! Плюс к этому возможное предупреждение гибели исследователей. Поневоле задумаешься, я вас вполне понимаю. Ведь мы не отступим, нет? Да и куда отступать? За нами — мы сами. Вот и подумайте, разберитесь в себе, а когда придет уверенность, когда вы будете убеждены в своей правоте — позвоните мне, и мы вернемся к этой теме. Только времени у вас мало. Заседание Совета послезавтра, и к этому сроку вы должны быть готовы.
Наумов кивнул. Банглин помолчал, медля выключать связь, выжидательно глядя на врача. Наконец Наумов шевельнулся.
— Я не буду звонить… должен решить сам. Извините, если… А еще вопрос можно? Совет собирается из-за случая с космонавтами?
Банглин вдруг улыбнулся по-настоящему: улыбка у него была хорошая, добрая и немного грустная.
— Я же сказал: не преувеличивайте проблемы до масштабов, способных потрясти человечество. Нет, Совет будет решать множество задач, и лечение пораженных излучением ученых — одна из них. Но для вас, — Банглин погасил улыбку, — для вас она остается главной. Это именно тот экзамен, не сдать который вы не имеете права. Всего вам доброго.
Виом погас.
«А ведь он решил, — понял Наумов. — Он решил, это заметно. И Зимин решил — по-своему, и Молчанов… А я… Я — врач? Чего я боюсь больше всего: принять неправильное решение или оперировать? Не знаю… не знаю!»
Наумов убрал одну из прозрачных стен кабинета и подошел к образовавшемуся проему.
Как странно: один говорит — проблема серьезней, чем ты думаешь, и он прав. Другой — не преувеличивайте масштабы проблемы, такие тысячами встают перед человечеством, и он тоже прав! Наверное, все дело в том, что проблема, мизерная для всего рода людского, оборачивается макропроблемой для одного человека, перед которым она встала, превращается в такую ношу, что выдерживает далеко не каждый. Но черт возьми, каким же образом из тысяч субъективных мнений формируется одно объективное знание? Маленькая задачка, слишком ординарная для цивилизации, и как же она велика, когда выходишь на нее один на один!.. Как сделать, чтобы не ошибиться? Как спасти двоих, стоящих на грани вечности, и уберечь живых, рискующих жизнью каждый день, идущих на подвиг и не знающих этой своей добродетели? Как?..
Над черным острием вулкана на другой стороне бухты всплыл узкий серп месяца — чаша амриты, из которой боги извечно пили свое бессмертие. Бухту пересекла зыбкая, блещущая рассыпанным жемчугом полоска. Кричала птица, вздыхал ленивый прибой…
Наумов подставил лицо прозрачному свету, а в ушах вдруг раздался басовитый гул юпитерианских недр, свисты и хрипы радиопомех, писк маяков и исчезающий, задыхающийся человеческий голос: «Падаю! Не могу… Прощайте!..»
Спасти тех, кто сейчас идет на штурм Юпитера и кто пойдет завтра… и спасти двоих, перегруженных чужим знанием, — на каких весах это измерить? И если спасти облученных, если поставить задачу — любой ценой спасти космонавтов, то кто-то снова будет падать в Юпитер?..
«Падаю!.. Не могу… Прощайте!..»
«А я могу?!» — крикнул Наумов в лицо ночи. Неслышно крикнул, сердцем, страстно желая, чтобы пришло к нему ощущение будущей удачи. Кто он — без права на ошибку? Мыслящая система, загнанная в тупик логикой трезвого расчета. Но с другой стороны — имеет ли он право на ошибку? Выходит, цена ошибки — тоже человек? Его жизнь и смерть? Кто-то сказал:
С своей тропы ни в чем не соступая,Не отступая, быть самим собой.Так со своей управиться судьбой,Чтоб в ней себя нашла судьба любаяИ чью-то душу отпустила боль…
Быть самим собой — не в этом ли главное твое достоинство, человек?
Проклятая птица под окном перестала кричать, но она могла себе позволить снова и снова будоражить ночь криком. Лишь Наумов не мог позволить себе криком показать свое отчаяние и бессилие. Или, может быть, наоборот — силу?..
