Дмитрий Силлов - Кремль 2222. Шереметьево

Но недавно в разрушенном войной Петербурге мне тот блок снял влегкую мутант-Оператор, за которым я шагнул в красное Поле Смерти. А после повоевать пришлось нехило, вместе с питерцами отбивая Петропавловскую крепость у захвативших ее мутантов. И реально забыть ту битву не получится никогда, в том числе, по причинам, о которым я запретил себе думать…[1]

И с «ребятишками» дед угадал точно. И с чужаком, который меня подстрелил, не ошибся.

– Ты кто, отец? – тихо спросил я.

По крыше забарабанил дождь, но звук был какой-то странный. Словно через ватное одеяло слышал я удары капель. Да и сама избенка вдруг изменилась. Будто сквозь толстое стекло видел я предметы, слегка, совсем чуть-чуть изменившие форму, и оттого казавшиеся нереальными, словно нарисованными на обратной стороне того стекла. И фигура старика слегка поплыла, размыло ее немного. Только глаза деда я видел четко, будто жили они отдельно от нарисованного тела…

– Что тебе в моем имени, странник? – раздалось в моей голове. – Ты лучше приляг, отдохни. Устал же.

– Устал, – признал я, беспрекословно подчиняясь. Да я, честно говоря, и не понял – подчинился я, или само собой вдруг так случилось, что лежу я на лавке и гляжу в потолок, сквозь который просвечивают далекие звезды…

– Ну и лежи. А я пока гляну, что у тебя внутрях. Красное Поле, оно только мясо изменяет, на костях наросшее. Думаешь, помолодел маленько, и требуха твоя другой стала? Не, ошибаесси.

Расплывчатая фигура нависла надо мной облаком серого тумана, в котором совершенно отдельно от нее плавали руки. Худые, перевитые венами, словно обрубленные у локтей туманными клочьями, смутно напоминавшими рукава свободной рубахи.

Эти руки опустились вниз, и я почувствовал тянущую боль в области живота. Терпимую, но неприятную настолько, что я невольно попытался поднять голову. Получилось не сразу, будто протаскивал я ее через некую плотную субстанцию, аж шея заныла от напряжения. Но от того, что я увидел, мышечное нытье как-то сразу забылось.

Камуфляж на мне был расстегнут, это я точно разглядел, хоть картинка и была слегка размытой. А вот руки, торчащие из тумана, я видел четко. И сейчас они деловито ковырялись у меня в животе, причем делали это довольно свободно, будто не в живую плоть погрузились, а в густой кисель.

Я хотел что-то сказать, дернуться – но не вышло. Тело словно одеревенело. Ни рукой шевельнуть, ни ногой, ни языком. Как та собака из анекдота – все понимаю, а сказать не могу.

– И не надо, – умиротворенно произнес голос, словно прочтя мои мысли. – Наговорисся еще. Смотреть – смотри, это можно. А все остальное только мешает. Что сейчас, что по жизни. Я вот тоже грешен, поговорить по-стариковски люблю, а не с кем особо. Деревья, ветер, река меня понимают, но отвечают редко. Не надо это им, без болтовни живут. И правильно делают. Это только мы, двуногие, языками мелем попусту, а договориться не можем. Лучше б молчали, глядишь, и Последней Войны не случилось бы…

Надтреснутый старческий голос поскрипывал в моей голове, а чужие руки продолжали плавать внутри меня, будто две коряги в половодье, на две трети погрузившиеся в мутную воду. Наконец, нащупав что-то, потянули… и вытащили большой темный шмат, похожий на здоровенную мертвую медузу без щупалец, вымоченную в кленовом сиропе.

– Н-да, – задумчиво протянул голос. – Хреновая печень. Да, да, знаю, не говори ничего. Водку поганую пил, типа, от радиации спасался. И не только водку. Много гадости через нее прогнал. Конечно, по-хорошему, поменять бы ее, но не на что. У всех тут такая же, если не хуже. Ладно. Самогончиком промою хорошенько, еще послужит. У меня самогон целебный, на травах. Всю хворь-пакость из тела выгоняет. Но напрямую промыть завсегда лучше, чем месяц им отпаиваться.

Откуда-то появилась стеклянная лохань, наполовину заполненная мутноватой жидкостью, куда и отправился темный шмат. Руки деловито полоскали его, теребили, как хорошая хозяйка отстирывает грязную рабочую спецовку, потом отжали. Жидкость стала мерзко-бурого цвета, в ней плавали какие-то ошметки. А шмат стал заметно светлее.

– Ну вот, порядок.

Руки проворно запихали печень обратно, но на этом процесс не закончился. Следом поочередно были извлечены почки, похожие на большие картофелины. Из одной руки вытряхнули камень величиной с лесной орех, из другой еще несколько штук, но поменьше. Потом настала очередь желудка, в котором руки ковырялись довольно долго, выскребая ногтями гастрит. Во всяком случае, так пояснил голос, сетуя при этом на беспорядочное житье всяких бродяг, которые себя не жалеют и жрут все, что ни попадя.

Все происходящее было похоже на мутный, невнятный сон с неплохой детализацией отдельных фрагментов, в котором ты вроде видишь что-то из ряда вон выходящее, но не удивляешься. Кто ж удивляется во сне? Правильно, никто. Может, только по пробуждению, типа, ну надо же, приснится ж такое…

Вот и я, отбросив попытки пошевелиться, воспринимал происходящее спокойно. Правда, через некоторое время мне уже порядком надоело рассматривать петли собственных кишок, которые руки деловито перебирали, мимоходом оторвав аппендикс и выбросив его в лохань. И я рискнул подумать о своей ноге.

– А, ну да, мелочи я как всегда забываю, склероз, – посетовал голос. Левая рука слегка отдалилась, легко вытащила что-то из моей ноги, будто косточку из ломтя арбуза – и выронила. Где-то бесконечно далеко внизу раздался слабый стук.

– Ну вот, потерял, – посетовал голос. – Ну и хрен с ней, не больно надо. Так, ну, сердце с легкими вроде в порядке – это потому, что не куришь, как некоторые. Теперь крови в тебя влить маленько – и порядок. Где-то у меня было… Ага.

В руках появилась трехлитровая банка с затертой этикеткой «Колхоз “Путь к коммунизму”». Сок березовый», которую руки бережно поставили рядом с лоханью. Правда, не прозрачный сок был в той банке, а вязкая жидкость цвета перезрелой вишни…

– Теперь помоги-ка мне немного, – сказал голос.

Откуда-то в моих пальцах появилась большая пластиковая воронка, в носик которой руки проворно всунули какую-то гибкую трубку… Ну да, конечно, не трубку, а, похоже, аорту, вытащенную из моей груди. Потом над горлышком воронки повисла банка, из которой тягучей струей полилась темная жидкость…

А потом как-то смешалось все. Воронка, банка, перевитые венами руки, ее держащие… Туман сгустился, и странный сон, смахивающий на горячечный бред, растворился в нем, как исчезают в утренней дымке смутные образы отдаленных предметов, которые вроде бы и были, а вроде б и не было их никогда…

Не люблю я пробуждение с похмелья. Голова как колокол, пустая и тяжелая. Во рту будто кошки ночевали. Руки-ноги свинцовые… А при мысли, что придется открывать глаза, да еще и вставать, возникают мрачно-суицидальные мысли.