Юрий Никитин - На пороге
– Блин, – сказал я. – Дорогие штуки… Обе.
– А мы их тут и синтезируем, – заверил он и подмигнул. – Все путем. Зато есть и замечательные возможности!
– Ну-ну?
– Если тебе вдруг понадобится, – сообщил он, – пересадить сердце или печень, то твой ослабленный организм не станет их отторгать, как поступает любой здоровый, а просто смирится.
Я сказал безнадежным голосом:
– У меня все вроде бы в порядке, пересадки не нужны. Блин, что у нас за жизнь, от одного не удается спастись, как прыгаешь прямо в пасть чему-то еще более страшному.
Он повздыхал, развел руками.
– Эта странная матрица называется жизнь.
Я сказал сварливо:
– Но ты же не так просто пришел?
Он сказал виновато:
– Знаешь, я тут подумал, тебе же теперь все равно…
– Ну спасибо, – сказал я саркастически.
– Прости, – быстро сказал он, но по виду не заметно, что извиняется, настоящие ученые думают прежде всего о деле, он ожидает, что и я таков даже на пороге смерти, – я имел в виду, что у тебя эти… сроки. Есть одна революционная идея… Думаю, мир перевернет! Даже если не получится. Ну, не перевернет, так тряхнет. Или трахнет. Если ты, конечно, согласен. Что-то да успеем понять. А если все сложится, то может быть и вообще…
Я сказал с тяжелым сарказмом:
– Ну спасибо за «успеем понять». Мне так приятно, что успею помочь с набором материала для твоей докторской.
– Ты настоящий друг, – сказал он с жаром. – А на титульной я напишу что-то вроде благодарности безвременно почившему другу, который помог личным вкладом в мое гениальное открытие.
– Гад ты, – сказал я беззлобно. – Как можно смеяться над вопросами жизни и смерти, над которыми ломали головы Карл Маркс и Ларошфуко?
Он спросил:
– А кто такой Ларошфуко?
– Не знаю, – ответил я, – но фамилия такая яркая, запоминается.
– Это имя, – предположил он. – Ларош – по-венгерски Иван, а Фуко – французский министр тайной полиции. Тоже имя… наверное. Хорошо, я тут кое-что подготовил, давай сразу и начнем? Вот только бутерброд дожру.
Он не бессердечный, просто нормальный ученый, а в нашем мире нормальность то, что в широком мире называется сдвинутостью. Мне считаную пару месяцев топтать зеленый ряст, и он рассчитывает, что я такой же фанат, как и он, потому и. Вообще-то я в самом деле малость фанат, но все-таки было бы легче, если бы свои эксперименты проводил не на мне под бодрым лозунгом «Тебе же все равно!».
Дескать, ни червяк, ни даже мышь не расскажет, что чувствует, а ты сможешь, дружище, перед тем, как склеить ласты, ты же разговорчивый.
Глава 4
При той слабости, что одолевает в последнее время, я начал оставаться в лаборатории и на ночь. Никого не удивило, многие время от времени, заигравшись с митохондриями и аксонами, не успевают к ночи вернуться домой, звонят, объясняются с родными и женами, а потом с облегчением поработав еще, обустраиваются на короткий сон где-нибудь на диване, если повезет, или в одном из кресел в холле.
Вокруг меня и группы моего сектора повисла завеса молчания. Никто официально вроде бы не знает, что со мной была операция на CRISPRе, опыты над людьми запрещены, умирать нам можно, но пытаться спасти вот такими методами низзя.
В лаборатории все понимают, что переступаем границы не морали, она за нас, а закона, потому делают вид, что вообще нас почти не видят, и не интересуются, как там у нас дела. И тут тоже.
Стресс вроде бы полезен, так утверждают специалисты, а вот сильный стресс может как убить, так и сдвинуть что-то на пользу. В теории, конечно, пока еще не было случая, чтобы стресс что-то сделал заметно полезное, кроме случаев исцеления от рака, но рак вообще-то пустяки, нейродегенерация звучит не так страшно, но средства от нее пока нет, хотя вроде совсем ерунда: изменить всего лишь один ген…
Сперва я чувствовал только жар и нарастающую усталость, потом как-то отключился вовсе прямо за столом в лаборатории, бредил, очнувшись уже на диване, встревоженное лицо Лазаренко нависало надо мной частенько, что-то выпытывал, я отвечал в полузабытьи, снова отрубался.
Когда наконец пришел в себя, надо мной стояли Лазаренко, Лелекин и Медведев, встревоженные и почти осунувшиеся.
Лазаренко первым увидел, что я очнулся, сказал с облечением:
– Ты как? Есть хорошая новость, воспаление сняли… Вроде бы. По показаниям. Представляешь, у тебя воспламенилась вся кора головного мозга!.. Ну, почти вся. Может быть, и не только головного, но я не проктолог, это ты мне скажи, как там глубже по ощущениям… наверное, интересно? Знаешь, вроде бы гепатоцеребральная дистрофия идет на убыль, но общую нейродегенерацию пока остановить не удалось… пока, конечно.
– Дай прийти в себя, – проговорил я слабым, как у мелкой мыши голосом. – Меня не кормили, да?
– Голод полезен, – заявил он. – У тебя как бы лечебное голодание!
– Посмотри в зеркало, – посоветовал я. – А теперь возьми у Медведева и неси сюда всю его корзинку с бутербродами.
Медведев сказал встревоженно:
– А ты что, их есть будешь?.. Нет, не дам уничтожать продукты. Тебе же все равно, зачем еще и продукты переводить?
– А тебе жрать можно?
– Я не жру, – ответил он с достоинством, – и даже не ем. Есть – это грубо. Я смакую, тем самым выказывая им высшую степень восторга и восхищения.
– Жадина ты, – сказал я. – Ладно, вызови мне такси. Чувствую, на своей не смогу.
Лазаренко кашлянул и сказал с сочувствием:
– Я довезу. Нам же почти по дороге! Завезу тебя, а потом на магистраль и через полчаса уже у себя дома.
– Нет, – возразил Медведев, – я отвезу. Он живой материал для моей диссертации!.. Давай поднимайся, дохлячок… Какие у тебя верхние конечности тоненькие… Наверное, задние вообще…
Он поддерживал меня все дорогу до лифта, в самой кабинке и чуть ли не на руках вынес к машине. Охранник проводил меня тем особым взглядом, что, дескать, больше не увидимся, на кладбище придут самые близкие, а он в их число не входит. К счастью.
Медведев бережно усадил меня на соседнее кресло, захлопнул дверцу и, обойдя машину спереди, сел за руль.
– Пристегнуться сможешь? А то рассыплешься при резком торможении… Нет, давай я сам тебя… Может быть, ремень сразу на горло?
– Добрый ты, – ответил я слабым голосом. – Фаталити…
Он хохотнул.
– И гуманный!.. Прямо с ног до головы. Весь из себя гуманист. Всех бы перебил, лишь бы войны не было… Упрись ногами, впереди крутой поворот.
– Зачем? – спросил я.
– Люблю крутые повороты, – заявил он с лихостью в голосе. – Жить надо лихо!..
– Лихо, – сказал я слабо, – это плохо. Не буди лихо, пока спит…
Он хохотнул снова.
– Интересная штука жизнь? Лихо – плохо, а лихой – хорошо!.. Вот так и живем на противоречиях.
Он гнал автомобиль на большой скорости, но в центре компьютер перехватил управление, повел авто почти так же быстро, но математически точно просчитывая дорогу, препятствия, скорость и массу соседних машин, а когда проскочили запруженные улицы, позволил человеку снова взять управление на себя.
Я вздохнул, Медведев покосился на меня с живейшим интересом.
– Не знаю, – сказал он наконец, – насколько это сработало, но ты чуть не склеил ласты, а сейчас вон уже румянец во всю щеку!.. Или это моя езда тебя так взбодрила?
– Лихорадка, – ответил я вяло.
– Лихорадка, – заявил он, – это хорошо. Это здорово! Выздоравливаешь, вот что. Организм борется. Чувствует, что надо, иначе потеряет все. Достоевский с азартом делал бомбу, чтобы убить царя, и не думал о ценности жизни ни своей, ни чужой, но когда стоял на виселице с петлей на шее и до смерти оставались секунды, понял, насколько много теряет!..
Я пробормотал:
– Да теперь это многие понимают. Не так остро, как Достоевский, но достаточно отчетливо, чтобы стараться продлить себе жизнь. Даже ценой отказа от сладкого, жирного, поджаренного…
– Но-но, – сказал он предостерегающе. – И не начинай. Не стану отказываться от сладкого, жирного, поджаренного, печеного, вареного и тушеного… А также соленого и перченого. Да, а еще со специями! Знаешь, я такой себе вчера аэрогриль купил!.. Курицу за четыре минуты готовит! И такая нежная, сочная, в своем соку, корочка хрустящая, коричневая, тает во рту…
– Заткнись, – прервал я, – уже слюнями захлебываюсь. Но все равно к тебе не поеду.
– Что так?
– В прошлый раз чуть не лопнул! – сказал я обвиняюще. – Мне у тебя питаться вредно. Я на твоей диете за месяц бы двести килограммов добавил сверху.
Он довольно заржал, крупный и чем-то похожий на профессора Челленджера.
– А я вот больше не набираю, – добавил он победно. – Сколько ни жру, а все те же двести кило!.. Организм понимает, что для красоты больше и не надо.
Дома пришлось отключить рободока, дурень дважды вызывал «Скорую», а что могут сделать простые и очень простые врачи? Я извинялся за дурака, что реагирует на скачки давления и резкое учащение пульса, что всего лишь эхо процессов, происходящих в моем мозгу.
