Михаил Белозёров - Атомный век
На самом деле, у старшего сержанта Архипова была точно такая же фляжка, как и у Берзалова. И считалась эта фляжка НЗ.
— Понимаю, — ответил Бур, абсолютно не думая о последствиях их залёта, хотя в глубине души тоже мечтал насолить так, чтобы старшему лейтенанту запомнилось надолго, если не на всю оставшуюся жизнь.
— Ничего, где наша не пропадала, — бодро сказал Гуча, заскакивая в первый же гастроном.
Но к их разочарованию, он оказался разграбленным вчистую. Ветер трепал в разбитых витринах остатки гирлянд. Должно быть, магазин разгромили как раз под новый год.
— Ну а как ещё могло быть, — не пал духом Гуча, — если случилась такая война?.. — И упрямо устремился дальше.
Бур, который во всём доверял другу, семенил следом и конечно, страшно устал. Шлем, который ему мешал, он бросил на мостовой, там же оставил нагрудный подсумок со всеми магазинами, решив, что на обратном пути захватит всё скопом. Хотел оставить ещё и автомат, однако не решился, вспомнив суровое лицо старшего лейтенанта Берзалова. Всплыло оно перед его внутренним взором, и Берзалов строго погрозил ему пальцем: мол, не балуй! За потерю личного оружия, знаешь, что бывает? Могут без причинного места оставить. От этих страшных мыслей Бур хотел было тут же повернуть назад, но словоохотливый Гуча привёл следующий аргумент:
— Летёха наш что?.. — многозначительно спросил он, поглядывая свысока на семенящего Бура.
— Что?.. — не понял Бур.
— Летёха наш за звездочку пупок рвёт! А мы?..
— А мы чего?.. — простодушно удивился Бур и даже остановился, чтобы подумать, но ничего путного не придумал.
Ему и в голову не приходили критические мысли в отношении непосредственных командиров. Служит рядовой Бур, ну и служит наравне со всеми, чего себя лишними вопросами изводить? А дерут его, потому что хотят сделать из него человека.
— А кто, братишка, — назидательно спросил Гуча, — нашими жизнями зазря рискует? — И добавил, не стесняясь собственных убеждений. — Задарма. Можно сказать, за спасибо живёшь, и заметь, исключительно добровольно. Ну не дураки ли мы?
А ведь правда, впервые задумался Бур. Я ведь даже присяги не давал. Поймали под Волоколамском, дали в руки автомат, и вперёд, служи отчизне.
История Бура была такова. За три дня до войны надумал он вдруг поехать в тетке в Санкт — Петербург. Где‑то на середине пути между Москвой и северной столицей поезд остановили и всех пассажиров без объяснения высадили прямо в лесу, где волки водятся. Упрямый Бур решил двигать дальше пешком, но первая атомная атака, как и все последующие, застала его в крохотной деревушке. Там он и просидел в погребе, когда стало очевидно, что идти некуда: назад — далеко, да и Донецк к тому времени тоже стал термоядерной пустыней, а в Санкт — Петербург — бессмысленно. Ну а потом его забрили, и встреча их в Гучей вылилась в грандиозную попойку на какой‑то автомобильной свалке, где они прятались от старшего прапорщика Гаврилова и где приняли на душу по бутылке страшно вонючего самогона, а закончили в гаражной каптерке у Петра Морозова портвейном «агдам» — напитком редким, благородным, можно сказать, коллекционным, от которого, правда, последующие три недели они могли питаться лишь одной манной кашей.
— Странно получается… — неуверенно согласился он.
— А чего там думать! — воскликнул большой Гуча. — Значит, служба твоя сплошная профанация, — снова ввернул он изящное слово, и глаза его наполнились лучистым светом, потому что он вспомнил о своём журналистском предназначении.
— Какая профанация?.. — удивился Бур.
Он, может быть, и дружил с Гучей только из‑за его способности к нестандартному мышлению.
— Профанация идеи! — потыкал для убедительности пальцев в небо Гуча. — Мамой клянусь!
Почему‑то он решил, что так себя должен вести главный редактор армейской газеты: смело, не оглядываясь в жизни ни на кого.
— Какой идеи? — уточнил Бур, потому что во всём любил ясность.
— Принципа добровольности служения родине.
— А мы что ей не добровольно служим?! — всполошился Бур и с уважением посмотрел на друга, который раскрыл ему глаза на суть явлений, о которых он даже не задумывался.
— Добровольно — принудительно, братишка.
— А я думаю, чего меня гнетёт?.. — растерянно произнёс Бур, который не привык задумываться о природе вещей и ума. — Ты прямо мне глаза открыл, — признался он, невинно моргая белесыми ресницами.
— Я тебе ещё не то открою, — радостно пообещал Гуча, и лицо у него, как всегда, было страшно несерьезным, можно сказать, лукавым от предчувствия выпивки. — Значит, мы имеем полное моральное право расслабиться на полную катушку.
— Имеем, — беспечно согласился Бур, как обычно попадая под влияние своего друга — великана.
Следующим магазином, который находился на площади с клумбой в центре, был многоэтажным супермаркетом, толстенные двери в который оказались вчистую разбиты, как были, прочем, разбиты и витрины на первом и втором этажах.
— Я всё понимаю, — нравоучительно произнёс Гуча, воззрившись на всё это, — война, напасть несусветная, женщин дне с огнём не найдёшь, но зачем стёкла‑то бить?
— Власти нет, — бессмысленно хихикнул Бур, поднял камень и тоже разбил ближайшую витрину, мстя таким образом за все свои унижения и за то, что его забрили в солдаты.
Осколки засверкали под зеленоватым солнцем и дождём разлетелись по мостовой.
— Ты дурак, что ли? — осведомился Гуча и внимательно посмотрел на Бура. — Мама не одобрила бы.
— Нет… А чего?.. — уточнил Бур, глядя на друга своими светлыми беспечными глазами, в которых не отражалось ни тревоги, ни страха.
Вот за эти качества Гуча и любил Бура. Нравились ему люди с внутренним содержанием. А то, что говорил там всякое о Буре старший лейтенант Берзалов, всё это неправда. И плевал я на него, самонадеянно думал Гуча.
— А если кто‑то услышит?
— Не услышит, — уверенно ответил Бур, и, как оказалось, был глубоко неправ.
После этого они прошествовали внутрь. Супермаркет был тоже разграблен с особым ожесточением. Остались лишь голые стены и всё то массивное, что нельзя было сдвинуть с места, не говоря уже о том, чтобы опрокинуть. А всё остальное в виде завалов из прилавков, стеллажей и гондол, которые приходилось обходить стороной, громоздилось в торговом зале хаотичными кучами. Жирные, наглые крысы шныряли под ногами. Что‑то всё ещё догнивало по углам, и вонища стояла несусветная. К тому же в супермаркете царил полумрак, и Буру стало страшно.
— Ничего здесь нет… — упавшим голосом сказал он. — Пошли отсюда, нас уже, наверное, ищут.
Ему вдруг захотелось оказаться в бронетранспортёре, где так уютно и всё обжито, а главное — спокойно и надёжно. Даже старший лейтенант Берзалов в этот момент показался Буру даже очень симпатичным командиром, который, если и наказывал, то исключительно по делу. А как же ещё иначе нас, дураков, учить, иначе нельзя.
— Стой, братишка, — приказал Гуча, доставая фонарик, и добавил непререкаемым тоном. — Я за стакан местной араки богу душу отдам.
Путаясь ногами в мусоре и звеня бутылочными осколками, они полезли на второй этаж. Нюх у Гучи на алкоголь был отменным, потому что он точно привёл его в один из не разграбленных кабинетов аж на самом пятом этаже. Ударом ноги Гуча выбил дверь, и они увидели бар, полный самых вкусных и самых замечательных напитков, какие только могут быть на свете. Закуски только не было.
— Я буду джин, — объявил Гуча и схватил бутылку «Gordon» s dry gin».
— А я буду коньяк, — решил не отставать Бур и схватил бутылку «Martell».
Гуча так спешил, что не мог дождаться, когда его руки открутят колпачок на бутылке, поэтому он просто отбил горлышко стволом автомата и опрокинул содержимое в глотку.
Бур, который не умел так радикально обращаться со стеклянной посудой, довольствовался стандартной процедурой, то есть он открыл бутылку естественным образом и приложился к ней как раз в то самый момент, когда Гуча закончил вливать себя джин и отшвырнул бутылку в угол. Бутылка разбилась о стену, и на ней осталось крохотное мокрое пятно.
— Вот так‑то, братишка! — сказал, отдуваясь, Гуча, закурил, выбрал себе бутылку отечественной водки и уселся в кресло рядом с баром.
Бур попытался повторить подвиг своего друга, но коньяк, вместо того чтобы преспокойно лечь в желудок и закончить там своё существование, почему‑то полился по губа и подбородку. Бур поперхнулся и долго кашлял, очищая лёгкие. Глаза его налились кровью и стали похожими на глаза окуня, которого силком вытащили из холодных глубин моря.
— Не умеешь, не берись, — уверенно сказал Гуча и культурно стал пить водку из мутного граненого стакана и занюхивать крестиком, который болтался у него на груди.
На Гучу снизошло умиротворение, и он стал вспоминать. В школе он был высоким и худым, как глиста. Обычно, таких называли «шнурками». Посему били его нещадно каждый день, и учителя не шибко любили за дерзость и своеволие. В шестом он из принципа пошёл «на борьбу», а на следующий же день после окончания школы рассчитался с каждым обидчиком по отдельности. Двоим сломал пальцы на руках, одному — ногу, и его в обществе не то чтобы зауважали, а стали бояться и обходить стороной. А ровно через года началась война, и школа, и обиды, связанные с ней, казались ему теперь мелкими и даже чём‑то притягательными, как прошлое, в которое невозможно вернуться.
