Владимир Перемолотов - Урал атакует
Черная глубокая яма, глухой провал и вдруг свет — забрезжил свет, мерцающий, неустойчивый. А вместе с этим светом врезалась боль, где‑то снизу и сбоку, изгрызающая, жаркая — как будто он сидит в луже раскаленной желтой лавы. Налитые грузом веки, наконец, разомкнулись, и он увидел слева покачивающееся окошко — вот откуда дрожащий свет! Но он понял, что это покачивается его голова, неприятно выстреливая в висок приступами мигрени. И горячий пот на лбу сильно захотелось вытереть. Но безвольная металлическая рука не поднималась.
Да, он понял, что сидит в легковой машине, на заднем диванчике, где‑то посередине, в мелких льдинках битого стекла. И его оглушают какой‑то всеобщий грохот и мощное стрекотание, смешанные с нудным воем нутра автомобиля.
Над ним возникла голова соседа справа, соседа, как оказалось, грубо прижимавшегося к плечу. Размытое карикатурное лицо со впалыми скулами.
— Ну, ты че, очнулся, братка? — Ломкий молодой голос пытался переорать адскую какофонию шумов.
— Где я? — банально выдавил из себя Муконин.
— Мы друзья. — Карикатурное лицо тревожно глянуло назад. — Твою мать, Бурый! Уходи щас в подворотню, там выезд есть на Запорожскую, я знаю!
Голова пригнулась, резко просвистело, словно ватой заткнуло уши, и Костя услышал очень глухо:
— Крепись, братка. Натовцы, бляди, пронюхали про нашу стрелку, или кто‑то из своих заложил.
— Ничего, держись, Костян, рана пустяковая. — С переднего сиденья глянул уместившийся бочком лысый человек с яйцеобразным черепом, с «калашником в руках», — его окно было открыто, и оттуда с шорохом врывался ветер, освежающе поглаживающий Муконина по челке, по каплям пота. — Еле успели тебя перехватить, а сейчас главное, от погони уйти.
Лысый высунулся в окно, плечо его задергалось в такт автомату. «Левша», — смутно подумал Костя.
Водитель, похоже молодой совсем парнишка с повязанной черной банданой, — резко вывернул руль, колеса взвизгнули, и тачка проскользнула куда‑то во двор.
- A–а, бля–я, c‑c-сука! — Лысый вдернулся в салон, схватившись рукой за череп. И по гладкой выбритости потекло жутко–алым из‑под пальцев. И он как‑то сполз в своем кресле.
И пахнущий какой‑то гуталиновой гадостью (или это только почудилось в жаркой полубредовости?) человек с карикатурным лицом подался вперед, затеребил за плечо безволосого.
— Бора, ты че? Бора, тока не отключайся, пожалуйста! Бора, бля! Бора–а!
— На фиг, Дрюн, хватай «калаш», — заорал Бурый, снова выкручивая руль.
«Опель» опять завизжал, Костю качнуло и с этим подмахнуло приступом тошноты, и даже к горлу подступил отвратительный гоголь–моголь.
Дрюн послушно схватил автомат, свирепо, со звоном выбил стекло. Костя зажмурился, но все равно один осколок, стало быть, мелкий, впился комариком в нос… Когда Костя приоткрыл один глаз, Дрюн уже колыхался из‑за отдачи автомата.
Муконин сплюнул противную слизь под ноги, начал ощупывать себя. Что это? Бинты? Кто‑то успел наложить бинты, уже мокрые, склизкие от проступающей крови. Кто же это сделал?
Не Дрюн ли? Ну конечно он. Так, левый бок, где‑то под ребрами. Может, и вправду, пустяковая?! В крайнем случае останусь без селезенки, эка невидаль! Но ведь выживу же, да? Ну ясен пень, выживу! Только почему ж такая адская, невыносимая боль, будто выколупывают скальпелями мясо, предварительно ободрав кожу? А вдруг я умру от потери крови? Кого он там перевязал? Курам на смех! И мурашки от страшной мысли сразу пробежали по всему телу. Нет, ты не можешь, ты должен! Ведь бывало и хуже. Но ради кого? Ради чего? Просто хочется жить. Обалдеть, как хочется жить. Никогда так не хотелось! Да пусть хоть ради нее. Увидеть ее снова. Прибежать, принестись к ней и сказать, что все ошибка, сказать, что прости, что я хочу быть с тобой, здесь и сейчас. А будущее в наше время так призрачно. А вечность нам все равно не дана.
Провал. Маленькая черная дыра. Встряска. Неимоверная встряска. Все внутренности отбивают молотком. И вот опять свет. Боль просыпается. Она становится еще сильнее. Черт возьми, когда же это все кончится?! Господи, помоги мне! Ну когда же это все кончится? И вот уже его вытягивают за руку, за здоровый бок, вытаскивают из «Опеля». Кто? Дрюн. Милый, добрый Дрюн, ангел–хранитель, парень с карикатурным лицом, с рыжеватой челкой.
— Идти можешь? — горячо и влажно спрашивает в ухо.
Костя неопределенно мотает головой — то ли да, то ли нет. Как‑то странно искажается карикатурное лицо, причудливый длинный рот искривляется. Дрюн подставляет плечо. Костя опирается на Дрюна здоровым боком, обнимает его за тонкую шею, и вместе они пытаются сдвинуться с места. Бежать не получается, лишь идти сбивчивым шагом.
Топот. Кто‑то еще семенит рядом. Кто это? Парнишка в джинсовом и бандане! Бурый. Водила. Тоже тащит кого‑то. А, ну да, волочет лысого, как бишь его? Неважно, впрочем.
Тот едва переставляет ноги. А где же «Минипа»? У Бурого в руке мелькает чемоданчик! А «Опель»? А что же «Опель»? Хлопок! Что‑то хлынуло вдогонку, может, дуновение какое‑то? Да что там, бляха? Да там «Опель» полыхает. Еще хлопки. Та–та–та–та–там! Та–та–та–та–там. Свист под ногами. Пули разлетаются в стороны! Отскакивают от ледяного асфальта, как от брони. Нет, это только кажется. Они не отскакивают…
Господи, до чего неудобный этот Дрюн, весь костлявый и пыхтит как паровоз. Костя пытается отталкиваться непослушными ногами. Колко и жестко. Как по раскаленному металлу. Боль и сюда добралась, отдается по нитям нервов. Все связано. В теле все связано.
— Бора… Хух–хух… Бежим туда… Хух–хух… Там схрон есть… Хух–хух… — порывисто раскатывается в ухе.
Меняют направление. Резко сворачивают влево. Еще немного, еще чуть–чуть. Все что хочется — лишь обрести покой. Где‑нибудь заныкаться со своей болью. Лежать и ныть, как собака. Как раненый волк. Одинокий волк. Теперь ты не один. Теперь тебе помогут.
Узкая тропинка между каких‑то кирпичных развалин. Зияющий проем, свист, пуля! Отщепляется уголок кирпича прямо под рукой, отлетает куда‑то назад. Первым, Дрюн с немощным Костиным телом пролезает первым. Ждет, отдыхает, воздух с хриплым свистом тяжело вырывается из его легких. Протискиваются Бурый с тушей Боры. Бора клюет головой в плечо Бурого. Кровь от раны на виске Боры сочится каплями на одежду Бурого. Бурый садится на корточки под тяжестью тела товарища. Дышит плечами, словно складывающимися и раскладывающимися крыльями. Тоже громко, с присвистом.
— Бурый, ты как?
— Все нормально… Фуф… Бежим быстрее.
Опять начинается трясучка в обнимку с Дрюном. Ноги почему‑то становятся картонными, голова кружится, ступни все время натыкаются на какие‑то жгучие угли, на обломки кирпичей. Боль притупилась в боку, но ее отзвуки стучат молоточками в голове. Тик–так. Тик–так.
— Бурый… Хух–хух… — Дрюн останавливается, стук молоточков замедляется. — Открывай погреб. Хух–хух… Да, бля, конский член… Хух–хух… Видишь, завал картона? Там люк.
Бурый сбрасывает дружка прямо в ворох разобранных коробок, начинает копошиться.
Новый провал. Костя открывает глаза уже в погребе. Темно, сыро, пахнет плесенью. Но зато тепло и не душно.
Что это? Мы спасены? Наконец‑то спасены! Где он лежит? На каком‑то влажном тряпье. «Ты же хотел остаться наедине со своей болью? — спрашивает внутренний голос. — Вот и получай. Вот и получай. Вот и получай». Веки опять наливаются. Я ухожу? Нет, мне не хочется уходить! Но сил нет удержать веки. По крайней мере там не будет боли. Все к черту. Я ухожу.
Глава двадцатая
Костя парил над землей. Не было ни ветра, ни даже колыханий воздуха, ни шума в ушах.
Он просто парил. Внизу, напоминая легкие морские волны, проплывали пологие возвышенности, усеянные темно–зелеными лесами. Редкие перышки облаков, как дрейфующие белые кораблики, тут и там попадались навстречу. Он мог приспуститься к такому перышку, и оно вдруг становилось ласковой мягкой периной — да что там мягкой! — воздушной. Иногда лес разрывала какая‑нибудь река, оловянной гладью переливающаяся на солнце, она длинной змеей уползала куда‑то в сторону.
И это было так здорово — парить над землей на высоте птичьего полета. Ощущать себя
птицей, совершенно невесомой, счастливой, беззаботной. Свобода и пространство поглотили его, и он ни о чем не думал. Просто летел.
Но полет прервался как‑то сам собой. Костя открыл глаза и увидел светлую комнату. Он почувствовал себя лежащим хоть и не на облаке, но на небольшой кровати, на пуховой перине, укрытым одеялом в белоснежном пододеяльнике. Под головой была не очень
удобная подушка, как будто набитая изнутри сухой травой.
Стены комнаты покрывали безвкусные, но светлые, небесного оттенка обои с бесформенными завитушками. Напротив постели, стоявшей слева у стены, было окно, обычное пластиковое окно, и свет из прямых щелей жалюзи, серый свет немного ослеплял не привыкшие к нему глаза. У правой стены стоял стул, в углу — этажерка с комнатным цветком.
