Роман Глушков - Каратель богов
Персонажи малоизвестных простому обывателю картин, не мигая, таращились на меня со стен. А те из них, на чьих губах была запечатлена улыбка, казалось, смеялись надо мной с нескрываемым злорадством. Несмотря на то, что я и Мангуст находились здесь одни, меня не покидало ощущение, что мое унижение проходит прилюдно, на глазах почтенной публики. И что ее единодушное молчание выражает согласие с методами моего дознавателя. Что было довольно парадоксально, поскольку он, как вскоре выяснилось, не питал к нашим безмолвным зрителям ни капли уважения.
– Сомневаюсь, Барклай, чтобы тебе говорили спасибо за то, что ты отыскал в Зоне столько культурных ценностей. И, главное, не распродал их, а собрал вместе и сохранил, – сказал Хомяков, обводя взглядом увешанные картинами стены подвала, посреди которого он только что поставил меня на колени. – Забарьерные моралисты назовут твою страсть мародерством, но я не из таких. И, думаю, лет через сто или двести человечество оценит твои заслуги перед искусством. Если, конечно, все это добро уцелеет и вернется обратно в лоно цивилизации.
– Рад, что хоть здесь мы с тобой полностью сходимся во взглядах, – невесело усмехнулся я. – Однако, если ты намерен расположить меня к себе грубой лестью, учти: зря стараешься. Я на такие дешевые уловки не клюю!
– Сроду никому не льстил и впредь не намерен этого делать, – возразил Мангуст, не отвлекаясь от разглядывания полотен. – Я всего-навсего озвучил то, что думаю, и сожалею о том, что сейчас произойдет… Наверное, оно и к лучшему, что я не разбираюсь в живописи. Поэтому мой выбор будет непредвзятым и в какой-то мере даже честным… Знаешь, какая в твоем музее на мой профанский взгляд самая отвратительная картина? Та, которая смотрится здесь паршивой овцой. Вот она!
Хомяков подошел к одному из полотен, висевшему слева от меня, снял его с гвоздя, вынес на середину комнаты и поставил на пол передо мной. Для того чтобы не угодить впросак, я прилежно выучил названия всех собранных Барклаем картин, имена их художников и примерную оценочную стоимость каждой из них. Мангуст, полагаю, не солгал: он на самом деле знал о коллекции Дровосека не больше, чем я до того, как стал ее хозяином. И тем не менее, выбрав из тридцати двух представленных здесь работ самую невразумительную, гость, сам того не подозревая, положил глаз на довольно дорогой экспонат.
– Никогда не понимал, в чем тут кроется фишка, – признался Хомяков, кивнув на стоящий передо мной аляповатый образчик махрового абстракционизма. – Вот, к примеру, Шишкин, Левитан или Айвазовский – с ними все ясно. Чтобы так дотошно отобразить в красках реальный мир, надо иметь талант величиной с Эверест. А что талантливого вот в этой бестолковой мазне или в том «Черном квадрате», который ныне стал классикой наравне с «Джокондой»? Почему нарисованный мной квадрат или подобные каракули ты обсмеял бы, а вот эти – поместил в раму, повесил на стену, любуешься ими и находишь в них огромный глубинный смысл? В чем разница между мной и этим чокнутым абстракционистом? Я что, затратил бы на рисование похожей абракадабры меньше усилий, чем он? Или каша в моей голове, способная подвигнуть меня на создание такого художества, не доварена до нужной кондиции? Да я открою тебе в моих «шедеврах» столько философских подтекстов и символистских намеков, что ты в них за всю оставшуюся жизнь не разберешься…
Я был готов подписаться под каждым словом одноглазого «критика», поскольку видел в выбранной им картине не больше смысла, чем он. Но Барклай не мог придерживаться подобной точки зрения. Как, впрочем, и на заданные Мангустом вопросы мне тоже не было нужды отвечать. Он явился сюда не дискутировать об искусстве, и его разглагольствования меня не волновали.
– Эта, как ты выражаешься, абракадабра писана кистью не абы кого, а самого Кандинского! – заметил я после того, как дознаватель высказался. – И писана она не для массового зрителя, а для истинных ценителей данного жанра. И нечего стебаться над вещами, в которых ты ни хрена не смыслишь. Иди, повесь картину, где взял! И не хапай тут больше ничего, если хочешь, чтобы это добро просуществовало еще двести лет!
– Кандинский, говоришь? – переспросил Хомяков и, подняв картину, повернул ее к себе. После чего оценивающе изогнул бровь над своим единственным глазом и, презрительно хмыкнув, заключил: – Да хоть сам Пикассо! Не место ему в твоей коллекции, поверь мне! Размазал художник спьяну краски, а теперь смеется над тобой с того света, глядя, как ты с испачканной им тряпки пылинки сдуваешь! Что за глупые шутки!.. Прощай, Кандинский!
Молвив это, Мангуст сунул револьвер в кобуру, выхватил из висевших на том же поясе ножен нож и несколькими молниеносными ударами превратил картину в лоскуты. Которые затем выдрал из рамы и злобно швырнул мне в лицо.
– Ах ты, сука! – Забыв о том, что враг вооружен и что он гораздо проворнее, я вскочил с колен и в ярости набросился на него. Не мог не наброситься! Ведь сейчас эта тварь нанесла Барклаю оскорбление, какое, очевидно, ему еще никто не наносил в Зоне, а тем паче в стенах собственного дома.
Провокатор, естественно, был готов к моей реакции и, проворно увернувшись, подсечкой уронил меня обратно на пол. А затем пинками по ребрам повторно сбил с меня спесь. И пинал с таким усердием, что когда он наконец остановился, я еще какое-то время по инерции дергался и охал, пока не осознал, что избиение прекратилось.
Однако едва я, кряхтя, мало-мальски отдышался, как истязатель, поигрывая ножом, уже снимал со стены следующую картину. На сей раз Мангусту приглянулся портрет. Чей именно, разглядеть было трудно, так как от побоев у меня кружилась голова и перед глазами все плыло. Но поскольку портретов здесь скопилось не слишком много – а, вернее, всего четыре, – я вскоре определил, чей образ был выбран Хомяковым для нового заклания.
– Кто этот человек? – издевательски елейным голосом полюбопытствовал он, поднеся ко мне портрет. И тут же отдернул его, поскольку я немедля попытался отобрать экспонат у вандала.
– Сука! – прохрипел я, игнорируя вопрос и продолжая тянуться к картине словно умирающий от жажды – к кружке с водой. – Паскуда! Мразь!..
– Да неужели? – притворно удивился Мангуст. – Никогда бы не подумал! А с виду вполне приличный, интеллигентный господин. Так кто же он? Твой родственник?
– Не тронь, сука! – повторил я, обессиленно роняя руки. Зачем сообщать дознавателю, что на полотне, которым он меня дразнил, изображен некий архитектор Тон, а сам портрет написан в первой половине девятнадцатого века художником Тропининым? Что это даст Хомякову, если фамилия Тропинина наверняка скажет ему еще меньше, чем фамилия Кандинского, которого он пустил под нож безо всякого сожаления?
– Ясно: не родственник, – резюмировал новоиспеченный «герострат». – Ну а раз так, значит, нечего сокрушаться – невелика печаль! Да и портретик так себе, если честно. Блеклый какой-то, серенький, без огонька написанный. Халтура, одним словом. Думаю, искусство вполне может смириться с его утратой.
И архитектор Тон тоже был искромсан в лапшу под аккомпанемент моей безудержной брани. Разве что теперь я не набросился на картиноненавистника, поскольку он не позволил бы мне вновь подняться с пола, не говоря о большем.
А вошедший в раж Мангуст уже снимал с гвоздя третью жертву – пейзаж Гюстава Курбе «Побережье в Нормандии» – и злорадно приговаривал:
– О, я прекрасно тебя понимаю, Барклай! Понимаю и сочувствую! Ты, конечно, можешь вызвать сюда охрану, только что это даст? Пока она прибежит, я успею испортить еще много картин и благополучно скроюсь так же, как сюда проник. А потом превращу твою жизнь в сущий кошмар: буду убивать исподтишка твоих телохранителей, посредников и клиентов, портить твой товар, взрывать твои склады и многое, многое другое. Ты даже не представляешь, на что я еще способен! Я стану твоим проклятьем, Барклай, и в итоге сведу тебя с ума. И ради чего ты готов терпеть все эти муки? Ради конфиденциальности одного клиента, которых у тебя десятки? Какая несусветная глупость!.. Кстати, а пейзажик очень даже ничего. Такой бы и я у себя дома не постеснялся повесить. Вот это я понимаю – искусство! – а не дурацкая мазня или унылая стариковская рожа. Жаль превращать в лохмотья действительно стоящую вещь, но что поделать, раз у нее такая судьба…
– Только не Курбе! – взмолился я. И, посчитав, что Барклай в моем исполнении проявил вдоволь упрямства, решил капитулировать. – Прошу, остановись! Хватит! Не трогай больше ничего: я выложу все интересующее тебя!
– Уверен? – переспросил Хомяков, не сводя глаз с «Побережья в Нормандии». Я энергично закивал. – Ну смотри! Потому что если ты надумал меня обмануть или тянуть время, я займусь твоими экспонатами уже не поштучно, а всеми разом.
– Не обману, клянусь! – пообещал я. – Только учти, что большинство моих клиентов я знаю под вымышленными именами. Поэтому не факт, что нужная тебе информация окажется объективной.
