Олег Верещагин - Воля павших
В юности он был ловчей и подвижней, но силу и выносливость сохранил и сейчас. Отбиться Семик не надеялся – скорей уж, просто хотел прихватить за кромку побольше врагов.
Его закололи штыками сразу в грудь и спину, навалившись толпой спереди и через окно. И долго потом били и кромсали безжизненное тело…
…Ледяной поток обжег лицо. Вспышкой боли разорвало разбитый затылок. Голоса. Смех. Солнечный свет, видный сквозь веки.
Брячко открыл глаза.
Первое, что он увидел – грубо сваренный из черных стальных прутьев крест, перечеркнувший высокую белизну неба.
Увидел и понял – это – ДЛЯ НЕГО.
– Очнулся! Очнулся! – завопил кто-то с такой Радостью, словно очнулся лежавший при смерти родич или дорогой друг. Вот только радость эта была злая. – Очнулся, падла горская! Очнулся, козел сраный!
Удар под ребра почти не ощутился сквозь нахлынувшие тоску и ужас, которые разом переполнили все существо Брячко. Как во сне, он увидел стрелков, выстроившихся полукругом, отсекавшим от креста молчаливую людскую толпу, хангаров-выжлоков, сидевших в седлах у границ этой толпы – и данванов. Трое огромных существ в угловатой броне, в шлемах с матовыми забралами, широко расставив ноги, замерли совсем рядом. Какое-то существо носилось кругами и вопило – Брячислав не сразу узнал Аркашку. Именно он, визжа от удовольствия, с почти безумным лицом бегал вокруг, истерично хохотал, осыпал мальчишку пинками и ругательствами.
Брячислав разлепил мокрые губы:
– Боишься, – сказал он жестко. Словно не он лежал тут, связанный по рукам и ногам, а этот плюгавенький мужичонка.
– Чо-о-о-о?!?! – завизжал тот.
Но Брячислав лишь повторил:
– Боишься, – и перестал его замечать.
Несколько хангаров наваливали у подножья креста дрова и хворост. Один из данванов начал говорить тем правильным, мощным и бездушным голосом, который так пугал всех, кому приходилось слышать данвана:
– Благодаря бдительности одного из жителей вашей веси сегодня вечером были схвачены и обезврежены двое горских бандитов-дикарей. Проявившему бдительность жителю будет выплачено денежное вознаграждение…
– Иуда! – крикнул кто-то в толпе.
Данван оборвал речь. Другой – с черными наплечниками – монотонно крикнул:
– Кто сказал?!
Люди враждебно молчали. Данван не стал продолжать – только добавил:
– Вам предъявляются на опознание захваченные. Если кто-то что-то может о них сказать – говорите.
Двое хангаров вздернули Брячислава за руки и волоком потащили мимо людей, стоящих за спинами горных стрелков. Боли в вывернутых руках мальчик не ощутил – навстречу ему за ноги тащили труп его деда. Седая голова Семика билась о комья земли и камни. Руки старого рубаки были отсечены выше кистей – из них не удалось вырвать оружие…
Мертвец и живой поравнялись.
«А помнишь ли, дед, спросил я одно у тебя – что живет в Мире человек? Для чего? И ты в ответ говорил – затем, чтоб бороться… А как стать, если нету сил, спросил я? Тогда не человек он, отвечал ты. Так я еще попробую бороться. Благо тебе. А перевидимся мы раньше, чем ты говорил…»
Мужчины в толпе смотрели себе под ноги. Женщины откровенно плакали, прижимая к себе испуганно притихших детей. Подростки стояли угрюмые. Старики и старухи крестили Брячислава.
– Ты прости нас, сыночек…
– Сила солому ломит…
– Прости за того предателя…
– Господи, спаси и сохрани…
Брячко слушал все это равнодушно. Ничего он не имел против этих людей. Разве что чуть презирал их за скотскую покорность, за слепую веру… и жалел их за то же. И все. Их жалость, их восхищение, не были ему нужны. Он готовился к своему последнему бою.
Страх ушел, растаял, хотя сейчас, как никогда отчетливо, мальчишка представлял свою судьбу. Жестокость врагов в нем тоже не вызывала отвращения или злобы сама по себе. Он и его соотечественники были тоже жестоки, и в сказках старших о днях взмятения была захватывающая дух жуть расправ над врагом. Остались тоска, решимость и холодная злость к предателю, который принимал их в своем доме, за столом – и там же выдал. Потому он не сказал ни слова, даже когда военный священник, прибывший со стрелками, спросил его, не хочет ли он исповедаться?
Заскрипели блоки, и крест наклонился, зачеркивая небо, свет, остатки надежды. Умело удерживая мальчишку, хангары прикрутили его, и с тем же зловещим скрипом крест поднялся вновь.
– Есть ли у тебя последнее желание? – спросил данван в черных наплечниках. – Ну, скажи, чтобы мы все подох…
– А поверните-ка крест. Я скажу – как.
Слова были настолько неожиданны, что данван дернул головой и умолк, безлико глядя вверх, на распятого пленного. Потом махнул рукой хангарам, и крест начал поворачиваться.
– Довольно.
Отсюда, с высоты, Брячислав видел сосновый лес, поднимающийся к бледному небу, а там, за этим лесом, различал он в прозрачном предутреннем воздухе вересковые пустоши, за которыми лежало море. Вдали собирались, взбухая штормом, черные тучи, и море уже, наверное, с грохотом билось о скалы, и вереск гремел на пустошах, как жесть, и клочья пены неслись по воздуху… Кочи возвращались к причалам, и кто-нибудь из его, Брячко, друзей, пел, задыхаясь холодным соленым ветром:
Эй! Холодное море,Глубокое море, суровое море —Э-гей!
Все это было, все это существовало, и все это будет продолжать жить, даже если оставит Мир он, Брячислав из племени Рыси! Не разорвать великую цепь-Верью. И море, и вереск, и сосны, и торфяные болота, и высокое бледное небо, и песни, и былины… А тогда – какой смысл бояться одного мига, пусть и сколь угодно мучительного?
Мы сражались за эту землю!
И пусть МНЕ выпало прожить на свете неполных пятнадцать – я сражался тоже, и никто не посмеет сказать, что прожил я свою жизнь слепо и без смысла!
Мы жили отважно!
И пусть я не смог погибнуть в бою – связавшие мне руки не свяжут ни сердца моего, ни духа!
Огонь, вспыхнув разом, охватил загудевшую, затрещавшую кучу дров и хвороста, взметнулся, засвистел, запел, поднимаясь все выше и выше, окутывая распятого мальчика струящимся плащом… И оттуда, из этого пламени, ясный и бесстрашный голос запел:
Хвала тебе, Дажьбог Сварожич,Солнце Пресветлое!И тебе хвала, Перун Сварожич,Гром Небесный!Хвала племени Сварогову… —
Брячко закашлялся, но справился с собой и вновь запел:
И вам, навьи-предки,И вам, люди-потомки,И всей Верье славянской —Хвала ныне и ввеки…
…– Иди за мной! – голосом, похожим на гул пламени, воскликнул могучий воин на вороном жеребце, облаченный в сияющую броню. – Иди за мной, Брячислав, сын храброго Воимира! Отец твой ждет тебя! Отец твой горд тобой! Иди! Не страшись!
Серебряные волосы и огненная борода воина вились под неощутимым ветром, волновались бурными потоками, и Брячко понял, обмирая от восхищения и радости – вот он, Перун! А откуда-то из-за его спины послышался и другой – знакомый – голос:
– Шагай встречь, сын! Вот рука – берись!
– Иду! – изо всех сил крикнул Брячислав. – Иду; отец!..
…Огонь взметнулся выше, стирая черты лица мальчика. Видно было, что он горит – одежда, волосы, кожа – но по-прежнему смотрит на северо-восток, туда, откуда надвигался морской шторм…
* * *– Были и хангары, и стрелки, и данванов самих трое было. Что мы могли сделать? Они ж все с оружием, а у нас дома, детишки, бабы… – Степаньшин сцепил пальцы и глядел в стол, голос его звучал глухо, как из-под земли.
Гоймир сидел напротив него, сведя кулаки перед лицом и поставив локти между двух кружек с вонючим сивым самогоном – Степаньшин пил, когда пришли горцы. Гостимир замер у дверей, скрестив руки на груди. Йерикка – у стены, опираясь на свой «дегтярь». Олег – вполоборота к окну, положив ладони на ЭмПи, висящий поперек груди.
– Веску сожгут, и поминай, как звали. Ну вот. Старика-то в доме убили. А мальчишку схватили живым. И сожгли на костре. – Последние слова Степаньшин произнес совсем тихо.
Олег чуть шевельнулся – горцы даже не переглянулись.
– Боимся мы их, пойми ты, парень! – вдруг надрывно сказал Степаньшин, хватаясь скрюченными пальцами за ворот. – А ну как снова придут, да и…
– А рубаху-то не мучай, жене работа – зашивать. – Гоймир аккуратно отцепил, нагнувшись через стол, пальцы мужика от ворота. – К нам вон по зиме одно приходили. Знал, небось? А что обратно не ходят – хочешь знать?
– Народ у вас… – Степаньшин спрятал глаза.
– Ой, не надо, язык-то не мучай. Нас в красную пору и полутора тысяч счетных не сыскалось бы. А у вас одних мужиков на круг столько по вескам, – спокойно перебил его Гоймир. – В том толк, что овцы вы. Стричь вас – самое милое дело, ведаю, что говорю, право слово. Куда скажешь – туда они и бегут, а как стрижешь или режешь – одно блеют: «Господи помоги!» – И Гоймир поднялся, возвышаясь над словно бы растекшимся по столу мужиком. – Да вы тут ведь овец не водите? Так я тебе скажу, как их на бойню гонят. Поставят им так в голову барана-подманочка. Они и текут за ним, куда ведет. Хоть на бойню, так-то. Дед мой знал твоего деда. Так ли тот жил, как ты живешь? Да и живешь ли ты?
