Николай Андреев - Игра без ставок
— Так, проблемы? — Лас старался говорить как можно уверенней, собирая всю властность, что только скопилась в голосе за прожитые годы.
Получалось, если честно, отвратно. Да и эльф как-то слабо мог представить себе, что дракон успокоится при виде перекрёстника, а не решит «заморить червячка». Точнее, эльфичка…
— Э…э…это у…у… н…н…него п…п…проблемы! — из ноздрей дракоши потянулся сизоватый дымок.
«Будто и вправду самокрутку съел» — шутка так и просилась на язык, но Лас сумел себя сдержать.
— Клянусь моим великим предком, Маманом-Бен-Маманом! — и ещё уйма прочих имён, мало чем отличавшихся друг от друга. — Я никого не трогал, а тут, понимать, летит эта змея, летит — и подрезать, понимать! Понял, командир, да?
Видимо, капитан небесного верблюда волновался всё сильней и сильней, отчего акцент становился всё чётче и чётче, а слова, как назло, всё непонятней и непонятней.
«Работа перекрёстника, уважаемый читатель, требовала величайшей ответственности её исполнителя, огромной выучки, дисциплинированности…»
— Что ж, будем разбираться, — зевнул Лас, предвкушая час или два, убитые на разбирательство, кто же, собственно, нарушил правила Перекрёстка. — Вы, уважаемый… дракон…
— Я….я… И…и…и…Имааци…ци…ци…циусманиус… — ветер, вызываемый работой крыльев дракона, крепчал с каждой буквой.
А дыхание, естественно, становилось всё тяжелей и тяжелей. Эх, нелегка ты, доля драконова…
— Я понял, господин дракон, не стоит называть себя полным именем. Так вот, куда Вы следовали? По какому делу?
— На…на…битву! Б…б…бой! Тёмный властелин! — вот последние два слова дракон произнёс с потрясающей чёткостью: чувствовалась выучка, чувствовалась! Мастерство не прохрипишь, не пролетишь! — Н…Н…Никого не….не…трогаю! Об…об…облачка к…к…кончились! С…с…скоро п…п…попал бы на битву!
Похоже, битвы «змий» любил, поэтому-то и их произнёс более или менее нормально.
— А потом прямо перед Вашим носом пролетел этот уважаемый…
— Я Наман-Бен-Наман, сын… — горделиво затянул цитру капитан небесного верблюда, но Лас его быстро одёрнул.
— Не стоит таких подробностей, я всё понял. Куда же летели Вы…
Шея Ласа затекла: трудно смотреть и говорить, задрав шею. Но как иначе-то? Ведь ни смуглый, ни дракон не желали спуститься на землю. Да и Правилами это запрещалось: нарушители должны оставаться на месте, не отходя (отлета, отплывая и прочее) ни на ярдик от места происшествия. Правила — это правила, ничего не поделаешь…
«Какой неимоверно трудной была эта работа! Гномы, проработавшие сутки в шахте, меня должны понять! Но лучше бы киркой бить по куску породы, нежели…»
— Я, Наман-Бен-Наман…
— Короче, уважаемый! — Ласу потребовалось невероятное усилие, чтобы не перейти на крик.
— Я летел к великой сказительнице Шаданцевезаде, дабы в семьсот пятьдесят третий раз поучаствовать в поисках пленительнейшей, обольстительнейшей… — глаза паренька закатились. Было трудно понять: от радости или усталости.
«Угу. Частый же гость он у… этой… Шаданцве… Не важно».
— Я же сказал, почтеннейший, короче!
— И тут на меня налетел этот…. змей! — подражая спившемуся герою эпоса, возопил Наман-Бен-Наман.
— К…к…кому… л…л…летел?
«А вот дракон, похоже, заинтересовался историей этой… как её… на „ш“… Неважно!».
— К великой сказительнице Шаданцевезаде, дабы…
— Э…э…это какой… м…м…мир? — отблеск пламени костра, из коего произошли все миры, показался в глазах дракона.
«К чему бы он это, а? Неужели… заинтересовался?»
— Величавый и прекрасный, чудесный и непредсказуемый мир Лампавасии, где каждый истинный герой…
— К…к…к… этой…. ск…ск…азительнице… п…пр…проводишь? — дракон аж облизнулся (и как сумел-то, а?).
— Чтобы мне с сыном подколодной гадюки и…и… э… — Наман-Бен-Наман быстро оценил ситуацию и сделал единственно правильный выбор.
А какой бы вы сами выбор-то сделали, когда такой вот «добренький дракоша» вперил свой взгляд прямо вам в горло?
— С превеликим удовольствием приму в спутники тебя, о мудрейший и несравненный…
Но очередную «касыду» Намана-Бен-Намана прервал бьющий по ушам, оглушающий свист.
В ткани небес будто бы прореха образовалась: голубые нити на мгновенье разошлись, раздираемые стальной птицей… Нет, не птицей!
«Но зато какие чудеса доводилось видеть мне, сутками не сходя с поста…» — отчаянно захотелось спать. Творившееся «чудо» уже набило оскомину: точно так же появлялись здесь, на Перекрёстке, все нарушители…
Нечто похожее на дракона — только тоньше, сотворённое из металла, с «мордой», сверкавшей аспидной пластиной-буркалом — прорезало небо, задев на излёте краешек летающего ковра смуглолицего героя сама — Шаданцевезаде-не-знает-какой-истории.
Металлический родич «доброго дракоши», подняв в воздух целый бархан, воткнулось в землю, на мгновение замерев…
— Наман-Бен-Наман, а в истории вашего рассказчика не найдётся местечка и для этой штуки? — с надеждой вопросил Лас: его совершенно не прельщала перспектива разбираться уже в трёхстороннем споре…
— Вай, договоримся! — щербато ухмыльнулся Наман-Бен-Наман.
Он попал в родную стихию, предвкушая хорошенький барыш…
Ещё бы, столько всего он вот-вот может принести своей рассказчице, несравненной Шаданцевезаде, столько героев…
В Наман-Бен-Намане затеплилась робкая надежда на отдых, о котором он (и ковёр-самолет, между прочим, тоже) так давно мечтал…
Мои друзья — горгульи
Над сизым голубем, чистившим крылья, возник яркий, красочный, золотистый с красными прожилками нимб — это последние лучики солнца решили погладить птицу, сидевшую на крыше колокольни серого, тяжело, натужно дышавшего древностью собора. Имени сего творения древних зодчих уже почти никто и не помнил, разве что старые библиотекари, нередко находившие среди гор пыльной макулатуры истинные сокровища прежних времён. Тех времён, о которых так мечтал юный паренёк, сидевший в оконном проёме молчаливой колокольни. Не раздаваться теперь перезвону, не разливаться над городом мощных и величественных звуков: время не пощадило даже собора, не то что его имени. Колокол давным-давно валялся на полу, упав со сгнившей верёвки на запыленный пол, издав последний, предсмертный стон-звон, который услышали по всему городу.
Паренёк, которого родители нарекли Симоном, весьма немногочисленные друзья (скорее, просто хорошие знакомые) звали Гением, а все остальные — Пустомечталкой, любовался на вид погружающегося за горизонт солнца. Подростку совершенно не хотелось смотреть на город, который озаряли последние солнечные лучи. Изуродованный небоскрёбами и гигантскими торговыми центрами, сверкающий наглыми, вызывающими неоновыми надписями и кичащийся бесстыдством «районов красных фонарей» город был совсем не тот, что прежде. Хотя Симон и видел давно исчезнувшее, потускневшее чудо своего родного местечка только на страницах древних книг, фотографиях да просторах Интернет, но и эти блёклые следы потрясли его до глубины души. Тихая, спокойная речка, закованная в гранит величественных набережных. Белый собор Святого сердца, образ непорочности среди кривых улочек, населённых бедными художниками да желающими прославиться литераторами. Не странно ли, что именно тот холм, на котором стоял собор, возвышался над городом? С ним могла поспорить только основательная, мощная, но оттого лишь более грациозная башня, стремившаяся к небу. Она и сейчас стояла, закрытая рекламой и серыми облачками смога.
Нет, город был совсем не тот, что прежде. Только здесь, в сером соборе, старом, маленьком, но ещё хранившим прежнюю гордость Симон обретал утраченную древность веков. Мрачные, серьёзные, насупившиеся горгульи древнего храма, с укоризной взиравшие на изменившийся город, хранили секреты и боль Гения. Сюда он взбирался вечерами, чтобы поделиться самым сокровенным, чтобы раскрыть душу вечным стражам собора. Рассказать о том, как над Симоном смеются одноклассники, показывая пальцем, когда тот смотрит в окно и думает о своём, не замечая, что происходит вокруг. О том, как его любовь, его желание принести счастье, растоптала короткой усмешкой первая красавица класса Сабрина: «И ты думаешь, что можешь надеяться хотя бы на мою улыбку? Ха, Пустомечталка, да за кого ты меня принимаешь?». Симон до сих пор не мог спокойно вспоминать о том моменте, когда признался Сабрине в своих чувствах. Гений хотел быть рыцарем, воспевающем прекрасную даму (а какие стихи он ей посвятил и хотел даже прочитать, едва она ответит взаимностью на его чувства!). Он хотел быть нужным этому человеку. Он просто хотел немножко тепла, совсем чуть-чуть — а получил в ответ лишь холод. Ну почему, почему Симон не родился на веков пять — хотя бы! — раньше? Почему мир не может его принять таким, какой он есть, со всеми его мечтами, странностями, чувствами? Когда мир стал таким… серым, холодным, расчётливым и прагматичным? Когда с улиц исчезли странствующие поэты, серебряноголосые жонглёры, уличные актёры, когда из мира ушла способность мечтать, способность ценить красоту — а не функциональность и дешевизну?
