Mихаил Ахманов - Тень ветра
Начало светлеть. Краски засияли ярче, и, кроме зеленовато-голубых оттенков, появились золотистые, бордовые, оранжевые. В каждой впадине, в трещинах и разломах, заполненных влажным лиственным перегноем, укоренялись растения-паразиты. Одни походили на красный тайятский кустарник-колючку, другие на заросли шиповника с мелкими розоватыми соцветиями или на коленчатые структуры, напоминавшие бамбук; были и целые деревья, совсем иные, чем приютивший их гигант, – то с листьями, выгнутыми чашей, полной прозрачной влаги, то с грушевидными желтыми плодами, то с овальными наростами в твердой ячеистой скорлупе, то с гроздьями орехов, усеянных кинжальной остроты шипами. На ходу Саймон сорвал нечто ало-красное, округлое, влажное; понюхал, откусил – рот наполнился кисловатым соком и мелкими скользкими семечками.
Он поднимался наверх, будто всплывая к солнцу и свету из морской глубины, пронизанной неярким зеленоватым сиянием. Пестрыми рыбками порхали и кружили птицы, бурый древесный ствол казался подводной скалой с многочисленными выступами-ветвями, и этот утес радужным застывшим флером окутывали лианы, листья и цветы. Он поднимался наверх, и с каждым шагом этот невероятный лес, подпиравший невидимые небеса, входил в него, проникал в плоть и кровь, впивался неощутимой хваткой запахов и звуков, как некогда тайятские леса, еще не позабытые, но отдалившиеся в тот невозвратный отрезок прошлого, что называется юностью и детством. Это ощущение причастности к новому миру делалось все сильней и сильней, пока Саймон, разведчик и агент, крохотная песчинка человеческой цивилизации, не исчез вовсе; теперь в джунглях Тида пробирался совсем иной человек, воин-тай с дневным именем Две Руки.
Он был внимателен и осторожен, ловок и незрим; он скользил по ветвям словно вздох ветра, словно напоминание о легком случайном движении воздуха, позабытом в царивших вокруг неподвижности и духоте. Преображение свершилось. Он стал призраком, фантомом, тенью – и потому не удивился, когда другая тень, сотканная из золота и тьмы, выступила ему навстречу.
Леопард… Шкура с бледно-желтым отливом и кляксами черных пятен, узкие зеленые зрачки, пасть, полуоткрытая в угрозе… Зверь был очень крупным, почти таким же, как тайятские охотничьи гепарды, но явно земного происхождения – дальний потомок кошек, которых завезли сюда три столетия назад.
С минуту Саймон и замерший в пяти шагах зверь в молчании мерились взглядами. Затем руки человека согнулись, ладони медленно поднялись к плечам, и были они раскрыты и пусты – тяжелый “рейнджер” по-прежнему висел на поясе, нож покоился в ножнах.
– Пусть не высохнет кровь на твоих клыках, – произнес Дик Две Руки, воин-тай. – Да будут прочными твои когти и целыми – уши. Иди! Твоя дорога не сливается с моей.
Хищник рыкнул, отступил назад, исчез; пятна тьмы утонули в тенях, пятна золота поглотила зелень.
Ричарду Саймону не хотелось его убивать. Он так был похож на Шу и Ши, охотничьих зверей Учителя! Правда, он не был другом, но не был и врагом… И он был прекрасен!
Леопард напомнил ему о доме. Домом был Тайяхат, не Колумбия и другие миры, где Ричарду довелось побывать. Дом – это привычное солнце и привычное тяготение, родные места и родные люди, коих осталось не так уж много. Отец, тетушка Флори, быть может, – Чия… Наставник умер, оставив ему Прощальный Дар, а он так и не принял его, не посетил Тайяхат в те дни, когда Чочинга собирался в Погребальные Пещеры… Где же он был тогда?… Кажется, на планете Россия… Расследовал ту историю с оружием… Искал тайник и станцию Пандуса, служившую для переброски винтовок и боеприпасов в Латмерику…
"Надо съездить домой, – подумал Саймон, – повидаться с отцом и тетушкой Флори, отдать последний долг Чочинге. После этой операции. Обязательно! Пять дней, чтоб ее завершить, потом – составление отчета и его обсуждение: предварительное – с Уокером, окончательное – с Ньюменом и Леди Дот…” Джеффри Ньюмен был человеком сдержанным и объективным и ценил своих сотрудников по результату, но Леди Дот цеплялась к любым мелочам и ошибкам, а если уж гладила Саймона, то жесткой рукой и непременно против шерсти. С учетом этих обстоятельств его отчет займет еще неделю, мелькнуло в голове. Потом… Потом он отправится домой… На Тайяхат, к отцу! Впервые за семь последних лет…
Миновало еще четыре часа, и Саймон наконец увидел небо. Безоблачное и голубое, с золотым солнечным диском, висевшим над изумрудной равниной, с силуэтами каких-то огромных птиц, что парили в вышине на распростертых крыльях. Он пошарил в ранце, вытащил бинокль, присмотрелся.
Орлы… Земные орлы… Такие же, как на Колумбии…
Солнце клонилось к закату, но все еще жгло, наполняя мир ослепительным сиянием. Жары, однако, не ощущалось – здесь, над вершиной огромного дерева, дули прохладные ветры, тихо шуршали в листве, раскачивали паутину цветущих лиан. Здесь царили покой и безопасность; здесь, в пронизанном светом Верхнем Мире, было трудно представить мрак, запахи гнили и угрожающую тишину лесных глубин.
Все, как в океане, подумалось Саймону; два километра разделяют две среды – ту, что враждебна людям, и ту, что позволяет им выжить. Два километра были совсем небольшим расстоянием, и суть заключалась лишь в том, как их отмерить, по вертикали или по горизонтали.
Он стоял на конце длинной могучей ветви, осматривая дальнейший путь. Вероятно, здесь были какие-то тайные тропы, проложенные людьми; тропы он мог отыскать, а вот людей – навряд ли. В этом огромном лесном пространстве, в джунглях, тянувшихся на тысячи лиг, они казались крохотными насекомыми – мельче муравьев, что ползут по стволу столетнего дуба, прячась в глубоких трещинах. При желании он мог бы их разыскать, проследив, куда ведут воздушные дороги, но в том не было нужды. Он пойдет на север по тропинке или без нее, перебираясь с ветви на ветвь, огибая чудовищные колонны стволов, перепархивая пропасти на лианах. Он пойдет…
Саймон упал, стремительно перекатился, царапая кожу грубой корой, привстал на колене. В пальцах его поблескивал нож, готовый к броску, а там, где только что была его ступня, дрожал пучок пестрых перьев на тонкой тросточке. Первой Саймону явилась мысль, что это не украшение, а знак, помогающий разыскивать дротики в лесной чаще; затем он подумал, что убивать его не хотели – целились в ногу, а не в голову. Однако мимо! Сам бы он не промахнулся…
Метнувший дротик темнокожий крохотный воин застыл метрах в шести от него и выглядел удивленным. Крупная голова с заостренным черепом, высокий лоб, расплющенный нос, глубокие морщины, сбегавшие от ноздрей к губам… Он был невелик, но не похож на ребенка: тело – крепкое и пропорциональное, сильные руки и ноги, полоска ткани на узких бедрах, слегка оттопыренная под животом, на смуглой шее – ожерелья, за плечом – сплетенный из коры мешок. Он смотрел на Саймона, грозя вторым дротиком, и чудилось, что вдоль бамбуковой тростинки пролегли тысячелетия: наконечник был стальным, торец – расцвечен перьями.
Спрятав клинок в ножны, Саймон спросил:
– Понимаешь английский? Я – друг! Понимаешь? Друг!
Он произнес слова медленно и отчетливо, не. ведая, какой из обычных языков понятен пигмею. Предки его, покинувшие некогда Габон, могли знать французский… кажется, этот язык считался там государственным – как и теперь, в новом Габоне, на Черной Африке… Все банту – кота и мака, фанги и мьене – говорят на нем… Но этот маленький черный человечек не был ни банту, ни габонцем.
Саймон уже хотел перейти на французский, но тут дротик опустился.
– Мой понимать, – раздался шелестящий голос. – Мой думать, может, ты – зукк… мой никогда не видеть зукка… Но ты не зукк с севера, и ты не со станции. Когда Ноабу бросать копье, большие люди не увернуться. Очень неуклюжий! Ты – другой. Ты – охотник. Откуда? И кого будешь выследить?
– На станции беда, – сказал Саймон. – Станция молчит. Меня прислали узнать, почему молчит. За этим я и охочусь. Выслеживаю.
Пигмей кивнул, уселся, скрестив ноги, и перебросил мешок со спины на грудь.
– Мой знать, что молчит. Есть это! – Он покопался в мешке и вытащил радиофон. – Вот! Дать нам люди со станции. Дать Жул Дебеза, большой человек, очень почтенный. Сказать: здесь нажать, там нажать, и будет слышно. Всегда слышно! А теперь нет. Мой жать, Бутари жать, Пинга жать, все мужчины жать, потом – женщины… женщины думать, они умнее мужчин. Однако ничего не слышно. Почему?
Вопрос был явно риторическим, и Саймон лишь пожал плечами. Сигнальный браслет на его запястье тоже не подавал признаков жизни, а отсюда вытекало, что маяку системы “Вектор” пришел конец. Или его намеренно отключили, или станция разрушена до основания… Смолкший маяк был новым фактом, который выяснился уже здесь, на Тиде, и это обстоятельство существенно меняло оценку гипотез, произведенную Аналитическим Компьютером. В случае гибели людей станция перешла бы в режим самоблокировки, но маяк работал бы по-прежнему. Значит, ее все-таки разрушили, думал Саймон. Какая-то катастрофа или чудовищная местная тварь… Вряд ли отказало оборудование – все цепи электронных устройств дублировались, а кожухи генераторов были крепче танковой брони. Столь же невероятной выглядела и гипотеза о захвате станции изолянтами с Северного материка.
