Сергей Дорош - Темные звезды
За приоткрытой дверью кухни происходило нечто — возня, поскребывание, щелчки. Невозможно угадать, что там проделывает пата. Горшки языком вычищает?.. Затем послышалось утробное — чав, чав, чав, хрусть, хрусть.
Хайта с ожесточением положила кисточку. Вот животина ненасытная! До чего-то дорвалась. Паты, когда растут, жрут что ни попадя, тут за ними глаз да глаз.
Сделав шаг через порог, Хайта вскрикнула от ужаса.
— Гадина! Ты гадина! О, что же ты наделала?!..
— Тяа? — Пата подняла и повернула к ней голову.
Она перестала быть валиком с ножками, у которого перед и зад одинаковы. Пара глаз на попе все-таки осталась, остальные рассосались, зато появился толстый, сужавшийся к кончику хвост, вилявший весело и дружелюбно. Оформилась тупорылая башка с четырьмя глазами, вылезли мясистые уши, появился нос. Ног стало восемь, по серой коже пятнами выступил розовый цвет, а тело в целом…
Покатая спина живой машины теперь была выше колена Хайты.
Почему пата так выросла, стало ясно с первого взгляда — ледник раскрыт и пуст, распахнуты все лари и шкафчики, банки и коробки вытащены и опорожнены.
Мороженое мясо съедено с костями, лук — с шелухой, овощи — с кожурой.
— Как ты разожралась, проклятая! Бесстыжая, воровка! А что я скажу Бези?! Разве можно столько трескать?! Ты же вчера в животе помещалась!
— Тяа… — смущенно вякнула пата, прижимая голову к полу и осторожно подбираясь к Хайте. — Ма-ма.
— Чтоб звезды пали на мудрецов, которые вас сделали! Пусть их размозжит в лепешку! Что за чудище мне скороспелое досталось?! Она и болтать выучилась!.. Не смей подлизываться, брысь! А это что? кожу человечью отрастила? Только попробуй дальше превращаться, я тебя — пришибу!
От горя и жалости Хайта чуть не разрыдалась. Все напасти враз! Харчи слопаны дочиста, полный разор на кухне, а пата впитала в себя, что смогла запомнить и понять — пусть не умом, а телом. Нахваталась, теперь не разучится!
Уяснила даже навык открывать запоры! Без понятия ни одна тварь не справится с задвижкой.
— Ма-ама.
«А вдруг оборотится в то, чье мясо съела? — ужаснулась Хайта. Здешних зверей она почти не видела, только мелкую живность в лесу и тех, что служат мирянам в упряжке и для езды верхом. — Разрастется, не прокормишь! И где ее держать?»
— Не расти больше, ладно? — встав на колени, она обняла и приласкала пату. Та запищала как маленькая — эдакая туша! — изогнулась, стала тереться, лизаться и охлопывать Хайту хвостищем. — И не ешь тут ничего, понятно? Тут — нельзя! нельзя!
— Низя! Туту! Там? — Пата повернула морду в сторону окна.
— Да, да! Ешь там!
— Там, — радостно чмокнув «маму» в ляжку, пата припала к полу, потом ее ноги распрямились, голова подогнулась к брюху, и сжатый ком мускулов вылетел точно в оконный проем. Рама вылетела с треском, звонко лопнуло стекло, и Хайта осталась на кухне одна.
— Стой! Погоди! Куда ты?! — вскочив, она бросилась к пробитому окну — не пролезть, стекло торчит как зубы! — потом метнулась к двери.
Сгоряча принц хотел отнять велосипед у вестового, но достоинство требовало ехать в экипаже, с сопровождением. Пришлось ждать, пока из казарм пригонят разъездную коляску — старенькую, с шоффером на задке. На подножках пристроились двое лейб-поручиков из свитской роты.
До отъезда Церес нервно вышагивал по площадке перед церковью, принимая доклады взбудораженных гвардейцев и выражая высочайшее сочувствие тем, кто остался в живых после пулеметной бойни.
Картечница броневика разворотила его новый экипаж и уложила на месте обоих телохранителей. Камер-лакей чудом уцелел и теперь трясся, белый как мел, путного слова не добьешься. Водителя мотоколяски зацепило — пуля порвала мышцы ниже плеча; санитар перевязал его, бледный водитель сидел на земле, привалившись спиной к колесу и часто дыша. Из тех, кто бросился от казарм на зов свистка, пятерых убило и почти десяток ранило.
Церес надеялся что-то узнать от караульного, что сторожил броневик, но тот, с забинтованной шеей, только сипел, выдавливая бессвязные звуки: «Ифф… Эфф…»
— Дайте ему карандаш и бумагу! — взъярился Церес. — Собачий ротозей… Когда вылечат — пойдешь под трибунал! Знаешь, что бывает с бросившим свой пост? Поможешь дознанию — заменю расстрел на каторгу или штрафные роты. Пиши — кто проник в бронемашину?
Насмерть перепуганный солдат кое-как накарябал:
«Девка».
Девка? Церес хмуро повертел листок в руке. Не может быть… Чтобы девушка стреляла из картечницы?.. Положим, завести электрокар, управлять им девица в состоянии — есть дамские модели. Но стрелять, убивать?
«А где красотка, которую я целовал? Шмыгнула от страха в кусты?»
— Какая девушка? Откуда явилась?
Солдат указал на церковь.
— Платье темное, цвета корицы? Чепец пышный?
Раненый, не в силах кивать, согласно помахал рукой.
«Немыслимо. Хотя… такая ведьма с Красной половины, как Эрита, может держать при себе и девушек-убийц. Под видом симпатичных фрейлин. Похоже, я недооценивал высокородную сестрицу… И летучий дар ее заметно вырос. Но далеко уйти она не могла. То ли днем ей тяжело летать, то ли утомилась, пока добралась сюда. Остается неясным, как она спелась с дочерью Бертона».
Разгадка пришла, когда принц катил к дворцу Птицы-Грозы. Достаточно вспомнить сплетни о семействе Тор-Майда и устройство башни, где отсыпались после пьянки синие жандармы. Если в родне графа девушки ходят ночью по верхушкам травинок, то нет смысла запирать их в дом без крыши — упорхнут.
«И этой колоду к ноге, как в покаянном доме! Только отдельную. Если их приковать к одной, то смогут вместе в воздух утянуть».
Жандармская добыча оказалась дьявольской — привезли трех девиц, одна медиум, вторая левитесса, третья неизвестно кто, и с их приездом начался в Бургоне кавардак. Двое тотчас пропали, одна возвратилась с Эритой, а девка-медиум…
При мысли об этой смутьянке руки Цереса невольно сжались в кулаки. Подлая мерзавка! Кто ей внушил слова измены?! Откуда эти сведения, что Бургон окружен?..
«Несомненно — козни Бертона. Граф — человек проницательный, он способен догадаться о другой сети вещания и нанести мне удар моим же оружием. Что он посулил девчонке, что нашептали его медиумы?.. Почему умолкла сеть? Им обещали легальную службу, награды, прощение?.. Продажные шкуры! я платил серебром и золотом, а меня предали — все! или почти все… Из-за жалких людишек я должен лично руководить восстанием!»
Он выглянул из коляски, чтобы освежить разгоряченное лицо и унять бурю в душе лицезрением парковой зелени. Ровное пыхтение движка успокоило его напряженные нервы, а ветерок навеял уверенность.
«Те, кто мне мешал — поплатятся. Эрита будет моей. И бесовская фрейлина — тоже. Я сумею ее выдрессировать для себя. А вот граф своей дочурки не увидит. Что бы мне с нею сделать?.. Придумаю, времени достаточно».
— Как только прибудем, — обратился он к лейб-поручику справа, — немедля берите самокат и поезжайте к эллингу. Пусть срочно подготовят дирижабль к полету. Обедать буду в воздухе… или в столице. Возьмите приказ, — Церес отдал офицеру бумагу, взятую у вестового. — Зашифровать и разослать по световому телеграфу всем полкам.
«Обойдусь без сети. Даже если две трети станций захвачены, остальные получат депешу, и мой план сработает. Только успех. О провале нельзя даже думать!»
Пальба во дворце Птицы-Грозы кончилась быстро и кое для кого очень обидно. Прежде всего, для Ронди, который так и остался лежать мертвым в зале эфирной связи.
Удавчик мог обижаться только на себя — надо было не хлебать пиво и резаться в картишки, а ходить вместе с Сарго в бургонский тир, чтобы упражняться в стрельбе из револьвера. Заодно не помешало бы разнюхать, какие провода и куда идут в логове профессора Картерета, чтобы их вовремя перерубить пожарным топором.
— Наверно, — сказала ему Лара в сердцах, — когда ты в игорном доме жульничал, то знал все лазейки, куда улизнуть! Говорят, вас, шулеров, подсвечниками бьют по морде.
— Замолкни, дура, — огрызнулся Тикен, морщась и пытаясь подмигнуть левым глазом. — Нашла время пенять…
Глаз заплыл кровоподтеком, веки еле двигались, но в щель между опухшими веками Удавчик различал стены, лампу и озлобленных соратников из синего полка. Они-то его и разукрасили. Они тоже обиделись — ну как же! вчера приятель-прапорщик пил с ними и травил похабные байки, а сегодня одного ухлопал, двоих подстрелил.
Жандармы еще не остыли, то и дело на брань заводились:
— Эх, и сволочь ты, Удавчик!
— Прямой стервец, подлюга! Кабы не устав, сейчас бы пулю в лоб тебе всадил.
— Это, брат, чистая измена. При чрезвычайном положении такое не прощают, да. Ты бы Богу помолился, что ли.
