Сергей Дорош - Темные звезды

Сергей Дорош

Темные звезды

Ведь нам без связи — ни вверх, ни вниз,Будто воздушным змеямВыше нас не пускает жизнь,А ниже — мы не умеем.

ПРОЛОГ

1628 год Эры Грома

ПРОКЛЯТИЕ И СМЕРТЬ

— Во имя Бога Единого! Я обращаюсь к осажденным от лица магистра-знаменосца.

Была жара. Безветрие. Море как синее стекло лежало вокруг мыса, где стоял форт с высокими стенами. В зеркальном море отражалось палящее, безжалостное солнце.

Там, на морской глади, виднелись черные силуэты орденских галер — недвижимые, безмолвные. Словно на них не было заряженных пушек и абордажных отрядов.

В этот знойный час, казалось, все живое замерло, забившись в тень, и погрузилось в тягостную дрему. Да, замерло — но в напряжении и затаив дыхание, прильнув к бойницам форта, стоя у фальшборта, прижав к глазницам горячие медные окуляры подзорных труб, сжимая пики, эфесы, мушкеты и орудийные запальники.

Сотни глаз следили за парламентером, остановившимся у ворот форта.

— Предлагаю вам завтра, на восходе солнца, сдаться на милость Его Преосвященства, сложив оружие, знамена и доспехи. Благородных людей ждет справедливый суд, а если отрекутся от ереси — полное прощение вины. Людям простого звания — ни суда, ни казни, только большое покаяние! Новообращенные вообще не будут наказаны.

— Он хочет внести раскол в наши ряды, — молвил коменданту мушкетер, стоявший рядом у бойницы. — Подстрекает сержантов открыть ворота и заслужить награду.

— Ложь, — краем рта бросил комендант. — В обители Трех Щитов они проделали тот же трюк, и старшина впустил их. Всех наших перебили. Брат-вещатель заперся в башне и говорил с нами… пока был жив.

— Наверняка они хотели захватить его.

— Да; только он не сдался.

—  Чистый духом, с мечом в руке, с молитвой на устах и верой в сердце… — взяв мушкет в левую руку, солдат правой осенил себя знамением Ока, а сосед закончил поминальную, повторив его движение:

—  …ты по радуге восходишь в громовое небо. Брат, прощай!

Офицер с бледно-голубым флагом мира смотрелся как посланник царя тьмы. Вороненый шлем, скрытое черным платком лицо, кираса — словно из гагата. На плечах угольный плащ, похожий на перепонки нетопыря, с багровым знаком серпа.

Воины переговаривались:

— Всегда прячут лица…

— Они похитили наш цвет, а знак мечей и серебро носить не смеют.

— Братоубийцам меч запретен. Только палаческий серп.

— Подумать только — эти ночные тени заменили нас у патриаршего престола…

— Доблесть больше не нужна, — проговорил комендант, атлетически сложенный мужчина в черном кафтане с серебряным галуном и символом братства — Око на скрещенных клинках. — Орден меча сделал свое дело, завоевал Кивиту для первосвященника и покорил дикарей — кончено. Отец Веры избавляется от нас.

— Положим, без войны вы стали опасны для престола, — перебирая четки, задумчиво сказала аббатиса в лиловой рясе с вышитым на груди цветком ириса. — Вы воины, а ему нужны надсмотрщики… Но мы-то чем не угодили? Мирные лекарки и сиделки…

Комендант покосился, нахмурившись:

— Давно вы перечитывали свой устав, блаженная сестра?

— Как? И вы нашли там указания на ведовство?! — Аббатиса возмутилась. — Стыдитесь, брат. Не вашими устами повторять ложь черных проповедников. Наш устав писан святой Увангой, ей диктовали ангелы, а патриарх…

— Орден любви благ и чист, но — верьте слову солдата, — любая из ваших девиц покорит вражеский гарнизон быстрее, чем сотня моих мушкетеров.

— Только силой любви!

— Разве я говорю о военной силе?

— Каков будет ваш ответ?! — взывал снаружи офицер в черном.

— Вы пропустите нас — с оружием, хоругвями и барабанами, — громко заговорил комендант, — к границе имперских земель! Вы не станете чинить нам препятствий, позволите брать по пути лошадей, воду и пищу за честную плату! А магистр-знаменосец поклянется Молотом Господним и честью рыцаря, что так и будет. Тогда мы уйдем отсюда — все! — и вы сможете занять форт, хотя он выстроен на деньги ордена. Вот наши условия!

— Нет! — Офицер сделал рукой отрицательный жест. — Только на условиях Его Преосвященства. Ваши ордена запрещены и распущены, ибо, — он вдохнул поглубже, — стали вертепами ереси, колдовства и блуда! Вы лишились права ставить святой церкви условия. Капитуляция — или штурм. Решайте!

— Твоя беда, несчастный, — появилась над парапетом аббатиса, — в том, что ты рожден после священной войны! Званием и оружием ты обязан меченосцам, которые несли сюда знамя истины. Ты смуглый — наполовину кивит… Кто учил тебя грамоте? монах! Кто наставлял в вере твою мать? монахиня! И за это ты нам угрожаешь?

— Твое счастье, ведьма, что я веду переговоры, а не иду на приступ! — гортанно выкрикнул офицер в черном. — Ты бы на первом слове поперхнулась пулей!

— Так будь ты проклят, неблагодарный ублюдок! — Перегнувшись через парапет, она плюнула в его сторону. — Ты и все ваше черное отродье с его ядовитой ложью! Пусть половина из вас не увидит зари, а другая — унесет в душе ужас!

— Мы будем стрелять, пока стены не рухнут, — пообещал офицер, прежде чем уйти, — а когда войдем, сложим костер из живых и мертвых. Встретимся на рассвете. Серп и Молот!

— Все равно нам не дадут дойти до владений короны. — Комендант спускался во двор, сохраняя бестрепетное выражение лица. — Семьсот миль… с ранеными, детьми… Полк латной кавалерии просто сметет нас, развеет по ветру. Брат келарь, — обратился он к ответственному за провизию, — как с запасами воды?

— По полторы кружки на взрослых, по полкружки младшим. Если завтра не будет дождя, придется раздавать вино.

— Насчет дождя — как бог даст, а вот будет ли завтрашний день — еще вопрос… Сегодня воду экономьте, утром — разводить с вином напополам. Обязательно оставить красного для молитвенного возлияния. Богослужение справим при звездах, самое раннее.

На дворе стоял тяжкий запах множества людей, скученных в тесном пространстве. Миазмы пота, гнойных ран и испражнений смешивались с появившимся недавно трупным духом.

Проходя по форту, комендант встречал обращенные к нему взгляды — молчаливые, жалобные, молящие. Приходилось вилять между лежащими, сидящими людьми. Кроме воинов, чудом скрывшихся от черной облавы, в последнюю твердыню Ордена сбежались и крестьяне-колонисты, которые в новых землях старались жить ближе к меченосцам или милостивым сестрам, и новообращенные оливковые кивиты — эти, по обычаю своей жаркой страны скудно одетые, выглядели растерянными, как заблудившиеся дети.

Им все было странно. Отчего перессорились воинственные жрецы с холодного юга? Почему одни преследуют других? Зачем рыцари чистят клинки и мушкеты, неужели будет битва?

Туземцы целовали полы его кафтана, но что комендант мог сделать для кивитов? Только предложить выбор — смерть от меча или огня.

— Бог воздаст Его Святейшеству за клевету на нас, — твердо сказала аббатиса. — Будь он истинным пастырем, нашел бы иные средства… раз уж захотел нас устранить. Скажем, послал бы со знаменем истины дальше, за море.

Комендант усмехнулся с презрением:

— Он не воитель, а скопидом. Стоит ему представить, что придется тратить червонцы и снаряжать корабли в бой, как его начинает трясти от жадности.

— Но какая подлость с его стороны! какая низость! Объявить нас — ведьмами! Вас — заподозрить в связях с темным царством!.. Кстати, — аббатиса понизила голос и доверительно склонилась к коменданту, — вашему… брату-вещателю удалось вызвать кого-нибудь?

Ее собеседник печально покачал головой:

— Ни звука. Все монастыри в пределах слуха молчат. Тайный орден сработал чисто — наши обители захвачены одновременно.

— Тогда пусть он призовет ангелов. — Голос аббатисы дрогнул. — Иначе завтра мы будем в костре, живые или мертвые.

— Небо молчит. — Коменданту горько было произнести это, но он не посмел обманывать сестру ложной надеждой. — Брат Динц все испробовал, много молился, но слышал лишь какие-то неявственные, угрожающие звуки…

— Неужели мы так грешны, что недостойны ответа? — Опытная, прожившая большую жизнь сестра была близка к отчаянию.

— …и эти звуки не с неба, — выговорил комендант самое трудное.

— Они… из тьмы?

— Брат Динц, выйдя из забытья, сказал: «Дальше, чем небо. Глубже, чем тьма».

— И с ним говорили оттуда? Кто? — Аббатису стал охватывать страх, граничащий с запретным наслаждением — страх, знакомый всякому, кто в молитвенном экстазе прикасался к небесам.

Почти шепотом комендант отозвался: