Александр Доронин - Утро новой эры
Мария Чернышева знала, что такие «робинзоны» — резервуар для инфекций. Человечество больше не было единым ареалом для микроорганизмов, оно распалось на региональные зоны, и в каждой из них вызревали и эволюционировали свои вирусы и бактерии. Пока эти изменения были ничтожны, но лет через пятьдесят они, подстегнутые ионизирующим излучением, накопятся, и, прежде чем встречать гостей с других континентов, необходимо будет вспомнить, как индейцы Северной Америки вымирали от европейской оспы.
Но пока гостем из самого дальнего «зарубежья» был именно этот Александр. И опасаться следовало не вирусов-мутантов, а привычных по старой жизни болезней.
Сергей Борисович, хоть и выступал за то, чтоб принимать к себе ценных кадров, часто повторял, что община должна быть изолированной. Даже торговлю он не приветствовал, хотя им пока никто ничего и не предлагал. Да и не было нужды — все необходимое из промышленных товаров они добывали в рейдах в практически опустевший Тогучин и лишь иногда за редким оборудованием и сырьем группы снабжения гоняли в областной центр. Но это уже было как на другую планету.
Пришельцев тоже было немного. За те месяцы, которые прошли с момента «исхода» из Убежища, к ним забрели всего две сотни человек, в основном с востока, из Тогучина. Кого-то прогнали, кого-то приняли. Теперь Маша понимала, с каким циничным расчетом было выбрано место для переселения. Зимой этот поселок в горах Салаирского кряжа был почти недоступен для идущих пешком, а весной в живых осталось слишком мало людей, чтоб представлять собой проблему.
Многие до сих пор ворчали, мол, товарищ майор завел их в глухомань. Ворчали, конечно, тайком — за упаднические настроения отправляли на принудительные работы.
Последними, уже весной, в город приехали несколько человек из Новосибирска. Их тоже направили в карантин, но отношение к ним было не такое, как к обычным бродягам. Их хорошо кормили, а за глаза звали ракетчиками: мол, с командного пункта. Чернышева душу бы продала, чтоб все узнать, но из Владимира слова была не вытянуть. Он и так зеленел, стоило ей заговорить о других мужчинах.
Выглядел Робинзон по имени Александр, конечно, подозрительно, но не страшно. Разве что его бронзовый загар на обветренном лице… Уж не атомный ли?
Счетчик показал величину, не отличающуюся от средней по городу. Естественно, ведь на КПП он должен был пройти дезактивацию. Одет в серый от частых стирок спортивный костюм, такого же цвета было его худое лицо, острые черты которого казались вырезанными из камня.
Она начала с того, что измерила рост, вес и провела общий осмотр. Все оказалось не так плохо. Хотя при росте в сто восемьдесят с лишним новенький потянул на пятьдесят пять кило, выглядел он лучше многих из тех, кого она наблюдала в Убежище и в городе. Отечности не было, болезненного вздутия живота тоже. А что худой — так кто из них толстый?
— Дай, посмотрю, — она пощупала его ногу. Прикосновения ее пальцев заставили человека ощутимо напрячься.
— Плохо дело? — спросил он.
— Да нет. Совсем небольшие отеки. Надо тебе мочегонное пить и кушать побольше, это факт.
Ей обычно хватало одного взгляда, чтобы поставить этот диагноз, стоявший в карточке у каждого пятого ее пациента в городе. А что творилось за его стенами, ей было даже страшно представить. А.Д. Алиментарная дистрофия. Причина — белковое голодание, но свою лепту вносили и холод, и тяжелые физические нагрузки, и стрессы. Самым лучшим лечением было правильное питание; то, чего даже они пока не могли себе позволить. Первые буквы диагноза совпадали с инициалами ее нового знакомого: Александр Данилов, но по иронии судьбы бродяга был практически здоров, хотя провел последние месяцы совсем не на черноморском курорте.
Нормальным было давление, не было шумов в сердце. Чисто, без хрипов, работали легкие, что вообще было редкостью. Словно не из выжженной земли пришел.
Когда с общим осмотром было закончено, кровь из вены пришельца взята и вместе с другими анализами отправлена в лабораторию, Чернышева вышла в коридор и сняла трубку, чтобы позвонить в больницу. Телефонная связь в городе действовала уже месяц, с тех пор, как закончились восстановительные работы на АТС.
Через пять минут внизу хлопнула дверь. Пришла Евгения Петровна, специалист из центра репродукции человека. Маше это название всегда казалось уморительным. Ворчливая старая жаба ей не нравилась, но как специалист она была незаменима.
— А скажи, чем ты питался? — поинтересовалась Чернышева, рассматривая его кардиограмму, когда Саша вернулся, сдав анализы.
— Да так… — Данилов пожал плечами. — По-разному. Охотился… Иногда удавалось найти что-нибудь в магазинах, выкапывать гнилые овощи. Иногда не удавалось…
— И что же ты тогда ел?
— Тогда я… — он осекся, не дав словам сорваться с губ. — Ничего. Потуже затягивал пояс и терпел.
Он уже хотел пошутить, что выкапывал из-под снега не только картошку и капусту, но и людей. Но испугался, что шутку она не поймет, и тогда его просто линчуют.
— Однако надо бы и нам поесть, — сказала Маша, взглянув на часы. — Пойду принесу твой обед. Вообще-то тебе положена банка тушенки и триста грамм сухарей, но у меня завалялось еще кое-то.
Она вернулась с подносом и, как настоящая хлебосольная хозяйка, поставила на стол перед ним эмалированную миску с варевом, которое на поверку оказалось супом из тушенки с картофелем, нарезанную булку хлеба и дымящуюся чашку. Хлеб на вид был клейким и рыхлым.
— Кофе из цикория. Настоящего мало, уж прости. Да это даже полезнее. А хлеб — как в блокадном Ленинграде, черт-те что туда пихают.
— Спасибо.
— Если хочешь чего покрепче, то тебе не повезло. У нас сухой закон. Приказ блюстителя нравственности товарища Богданова, — она прыснула в кулак.
— Кто такой ваш Богданов? Похоже, суровый дядька.
— Ты его уже видел.
— А, так вот он кто. Понятно…
В три часа дня Мария ушла, и Данилов остался во всем здании бывшего детского сада, как ему показалось, один. Уходя, Чернышева не заперла его в палате, как обещала, и он мог свободно передвигаться по территории карантинного блока. Но на окнах были решетки, а на вахте — сторож, хоть и предпенсионного возраста, но с кобурой. Так что Александр чувствовал себя скорее заключенным, чем пациентом.
Вечером через зарешеченное окно он смотрел на людей, которые шли по улице.
Карантинный блок находился на отшибе, окруженный пустыми домами с заколоченными окнами и дверьми. В месте, где все заняты работой, праздной публики быть не могло, и все же по улице то и дело проходил народ.
Город жил своей жизнью. Один раз ему на глаза попались люди с оружием — три мужика с короткими автоматами, в городском камуфляже, с теми же нарукавными повязками, напомнившими ему пионерские. То ли дружинники, то ли ополченцы. Остальные не были вооружены, и их вид заставил Данилова испытать острую зависть. Они шли по своим делам, а не прокладывали дорогу через враждебную территорию. Здесь не убивали за кусок хлеба. На людях была повседневная одежда — джинсы, куртки, спортивные костюмы. Не такая яркая и новая, как до войны, но и не засаленные лохмотья, о которые не жалко вытереть испачканные руки, и не туристско-милитаристский прикид.
В соседнем дворе экскаватор, натужно рыча, копал траншею. Выгребная яма? Или у них тут есть даже канализация?
Он подошел к другому окну, отметив, что стеклопакеты даже не двойные, а тройные.
Через несколько домов, у торгового павильона с вывеской «Пункт раздачи», стояла небольшая очередь. На первый взгляд женщин было не меньше, чем мужчин, и это тоже был знак. Женщины не жались к стенам и не выглядели забитыми, как в той же «Оптиме». Данилов хорошо знал, что при любой социальной катастрофе и анархии они — такой же товар, как патроны, еда и горючее. Данилов вспомнил баб из подвалов, полурабынь, доведенных до состояния скотины. Там, где соотношение мужчин и женщин десять к одному, по-иному и быть не могло. Но тут все было не так. В городе существовала или сильная власть, которая держала инстинкты в узде, или чувство общности, или и то, и другое.
Услышав смех, он увидел стайку малышни. Чумазые и грязные, они выглядели счастливыми, сооружая на ручье запруду, а значит — сделал он простое умозаключение — не голодали. Играющие дети… это зрелище окончательно убедило его, что здесь была совсем другая жизнь.
Первую половину следующего дня он работал — облагораживал примыкавший к садику запущенный двор. Кое-где землю до сих пор покрывал черный слежавшийся снег и лед, Саша долбил их кайлом и раскидывал лопатой. Потом, получив от Марии пилу, распиливал стволы поваленных ветром рябин и яблонь. Их, как и весь сгораемый мусор, он стаскал в кучу и запалил.
