Война Кланов. Медведь 2 - Алексей Владимирович Калинин
На этом моменте до нас доходит – что мы натворили. Мы отомстили, но какой ценой? Снизу, сверху, со всех сторон на нас летят удары.
Два берендея оказываются погребены под завалами серых тел, как киплинговские Балу с Багирой под армией бандрелогов. И нет того Каа, который остановит их…
Рык, вой, взвизги и удары чугунных молотов со всех сторон. Я защищаюсь, как могу…
Нападаю, отбрасываю, ударяю, закрываюсь. Кровь заливает глаза. Чья кровь? Неважно! Передо мной возникает серая лапа! Вцепиться в неё! Хрустят под клыками кости, в ухо бьет визг перевертня.
Отбрасываю прочь покалеченного перевертня, и тут же наваливаются трое. Мои лапы попадают в тиски. Я пытаюсь их высвободить. Бесполезно. Сверху наваливается громада серого тела. Молоты бьют по голове, шее, плечам. Огромные клыки сдирают шерсть со лба, режущая боль плетью ударяет в голову.
Краем глаза я замечаю, как перекинулась Людмила и на неё кинулась свора из трех перевертней. Из леса выбегают ещё и ещё.
По залитой лунным светом поляне течет горная река серых спин. Вырваться не получается. Силы слабеют… Я кусаюсь, рычу, дергаюсь… Колени подгибаются и я падаю на землю.
Удары сыплются и сыплются, словно чистоплотные хозяева выбивают ковер на генеральной уборке. В пасти мерзкий привкус крови… на теле раны и борозды от когтей… Рядом лежит рамка с фотографией родителей… Обнаженная девушка оборачивается черной тучей и пролетает мимо кишащего муравейника, под которым погребена Людмила. Холм серых тел неподалеку взрывается и под лунным светом появляется окровавленный Вячеслав…
Я хриплю, лапы подламываются, но стараюсь встать. Корень векового дуба с пятью наконечниками копий впивается мне в лицо…
Левый глаз ничего не видит, зато я вижу его правым глазом…
Красно-белый шарик похож на мармеладную конфету…
Болтается на алой ниточке…
Дрожащей лапой пытаюсь вставить его на место, ведь нельзя так…
Нельзя, чтобы он болтался снаружи.
Удар корня опрокидывает навзничь, глаз отрывается и падает рядом с фотографией родителей. Лежит недолго, он плющится под пятой серой лапы и брызгает мутно-серой жидкостью. Капля попадает на мамино лицо…
Я вижу Вячеслава, на которого вновь набрасывается стая перевертней. Холм из серых тел движется по направлению к двери дома…
На пороге возникает черная туча, в лапах у неё розовое тельце Ульяны.
– Уа-а-а!!! – накрывает поляну детский пронзительный крик.
– А-а-а!!! – вторит ему рык берендея – то пытается вырваться Людмила, но силы слишком неравны.
Вырваться! Отобрать! Убить!
Все эти мысли возникают у меня, когда я вижу, как черный перевертень движется по направлению к лесу. Очередной удар огромной лапы заслоняет звездное небо, бесстрастную луну и мрачные верхушки деревьев…
Седьмое задание провалено
Триединство похищено…
Погоня за жизнью
– А-а-а-а! – надрывно, на одной ноте.
– А-а-а-а! – назойливо, как жужжание комара.
Женский вой вытаскивает из темноты беспамятства и на меня водопадом обрушиваются воспоминания о вчерашнем вечере. Мелькания лап, когтей, клыков. Мельтешение спин, голов. Смертельный хоровод. Я не открываю глаз. Лежу на чем-то жестком и мокром.
– А-а-а-а! – тоскливый вой рвет душу на части.
Сквозь него прорывается разноголосый птичий щебет, шум ветра в деревьях, далекие жалобы кукушки. Я пытаюсь приподнять голову и тут приходит боль. Хотя нет, «приходит боль» не совсем подходящее выражение. Все те эпизоды, когда мне было больно и казалось, что я умирал – всё это лишь прелюдия перед тем, что наступает сейчас.
Я чувствую себя мокрой майкой, которую выжимают сильные руки. Выжимают досуха, до последней капли. Судороги хлещут по телу разрядами, так, вероятно, чувствовали себя смертники на электрическом стуле. Головная боль похмелья, многократно помноженная на выстрелы зубного нытья и всё это в каждом атоме организма. И глубже этой боли только сознание того, что я никогда не увижу мать и отца.
Никогда…
Они были вчера, а сегодня их нет. И никто не улыбнется на утреннюю шутку и не пожурит за пошленький анекдот.
– А-а-а-а! – звенит где-то рядом.
Я невольно открываю глаза. Оба глаза… Надо мной плывут облака. Зеленеют верхушки деревьев. Светит солнце.
Сначала не верю, сквозь мучительные судороги поднимаю руку и машу ею перед лицом. Левый глаз находится на месте и смотрит сквозь пленку, какая бывает при пробуждении. Но главное, что смотрит. А я же сам видел, как он хлюпнул под лапищей перевертня. От сознания этого факта боль чуть притихает, но мышцы продолжает крутить и выжимать.
– Живой? – на место женского воя приходит вопрос.
Я пытаюсь ответить, но язык раздувается до размеров кормовой свеклы и не желает слушаться. Приходится просто кивнуть. Очередной пушечный залп боли шарахает в голове и опрокидывает навзничь. Однако на сетчатке успевает нарисоваться картина.
Полянка возле охотничьего дома завалена окровавленными обнаженными телами мужчин и женщин. Сколько их? Десятки, сотни, тысячи? Возле лежащего Вячеслава сидит Людмила. Берендей лежит с закрытыми глазами, но я успел заметить, что всё крупное тело покрыто красными разводами, словно на него упало ведро с краской. Сама девушка тоже испачкана в бурой жидкости.
– Подняться сможешь? – донесся голос Людмилы.
Я больше всего сейчас мечтаю о том, чтобы меня оставили в покое и не трогали дня два, но вряд ли это осуществимо. Пробую повернуться на бок. Истерзанные, порванные мышцы воют только об одной мысли о движении, каким же исступленным хором они приветствуют шевеление. Получается…
Рука натыкается на рамку. Фотография полностью залита кровью.
Тем лучше – я не могу смотреть на лица родителей. Я боялся стать причиной их смерти, не совладав с собой в момент Предела, но за меня решили иначе. За меня всё в последнее время решают другие люди… и нелюди. Внутренности схватила ледяная рука и безжалостно сжала, обрывая струны нервов. Хочется выть, кричать, плакать…
В глазах кипят слезы…
– Они всего лишь пища, – произносит бесстрастный голос в голове. Если бы можно было вырвать его, задушить, искромсать…
Они не пища! Они мои родители!
– Помоги мне отнести Славу в дом, – жалобно просит Людмила.
Кто бы меня отнес… В голове так сильно стучит кровь, что ещё одно усилие и она взорвется упавшей спелой тыквой. Руки ходят ходуном, когда я пытаюсь приподняться.
«Любимые ро…» осталось на рамке.
Глаза сухие.
Слез нет.
Души нет.
Есть лишь ярость.
Возможно такие же чувства жили в Александре после смерти отца, а я ещё удивлялся перемене друга.
Я сажусь.
