Алексей Гравицкий - Путь домой

Сзади метались крики, гудело, разве что пальба поубавилась.

Немец снова сместился в сторону, на несколько метров вдоль стены. Но до него было уже рукой подать.

— Эй, козлина! — окрикнул хриплый голос.

Я обернулся. В стороне, метрах в двадцати от нас, стоял Фара. На физиономии его сиял торжественный оскал победителя. Во взгляде было что-то маниакальное. В руках Григорий сжимал подобранное ружье. Ствол смотрел мне в живот, и на этот раз вихрей между нами не было. Вихри гуляли за спиной у новгородского авторитета, но это его, кажется, совсем не заботило.

Промахнуться с такого расстояния было трудно. Невозможно.

— Найн! — замахал руками немец.

— Будешь знать, как чужих баб шпилить, — прохрипел Фарафонов и нажал на спуск…

В тот момент я умер.

Не просто приготовился умереть, а во всех подробностях представил и ощутил, как это будет. Словно перепрыгнул во времени на секунду вперед и пережил мгновение собственной смерти, которое должно было случиться, но отчего-то не случилось.

Я не сразу понял, что произошло.

Вот палец Фарафонова дернул спусковую скобу.

Вот меня дернуло в сторону. Выстрел?

Я упал, вместе со мной упала Звездочка, на которой я практически висел.

Удар.

Кровь.

Много крови.

Огромная блуждающая за спиной у Фары воронка, резко кинулась в его сторону, реагируя не то на выстрел, не то на движение, не то на вопли, а может и на всё разом. Вихрь подхватил человека, засосал его в себя.

Я видел это. Я почему-то все еще видел это и был жив, хотя чувствовал тяжесть.

Тяжесть…

Я приподнялся. Звездочка тяжело сползла с меня на камни. Лицо ее было совсем бледным, губы побелели. Тонкие, не по-женски сильные пальцы зажимали расползающееся по животу темное пятно.

Крови было много, только это была не моя кровь.

Как, каким невероятным образом Звезда умудрилась вывернуться, сбить меня с ног, принять на себя выстрел, который обязан был срезать меня?

— Что ж ты наделала? — просипел я, чувствуя, как перехватывает голос.

Сел, не понимая, откуда вдруг опять появились силы. Поднял голову Звездочки, положил себе на колени.

— Сережа, — мягко улыбнулась она обескровленными губами. — Сережа. Все хорошо.

Я закусил губу и заскулил.

Воронка, что всосала Фарафонова, ускорилась, вырастая в высоту, увеличиваясь в диаметре. Фару крутило, как на сломавшейся центрифуге. Авторитет дико выл сквозь стиснутые зубы. Что-то натянуто лопнуло. Брызнула кровь. Послышался душераздирающий вскрик.

— Chạn mī xākār pwd tĥxng,[28] — пожаловалась Звездочка.

У меня задрожали губы, я понял, что ничего не смогу сейчас сказать. Перед глазами снова все затуманилось. Только на этот раз не от слабости.

— Сережа, — мягко промяукала Звезда. — Не надо — не надо.

Грудь рвало болью, и я уже не пытался разобраться, в чем причина этой боли. Провел рукой по лицу, смахивая слезы.

Звездочка смотрела на меня с грустной улыбкой. Она хотела еще что-то сказать, но не смогла.

Я взял ее за руку, ни на секунду не задумавшись даже, что держу за руку мужика. Стиснул пальцы. Жизни в них не было. Снова посмотрел на бледное лицо.

Ни жизни, ни улыбки. Взгляд обессмыслился. Глаза стали похожи на стекло.

С трудом я поднялся на ноги. Шатаясь из стороны в сторону, пошел к стене света, где ждал немец. Вольфганг что-то говорил, кричал. Кажется, он говорил все это время. Я не слышал слов, не понимал смысла.

Его вообще не было.

— Что ты орешь? — спросил я у немца то ли вслух, то ли мысленно. — Почему? Почему ты ее не спас? — Теперь я совершенно точно говорил в голос, потому что сорвался на крик и закашлялся. Схватил пытающегося что-то объяснить немца за грудки.

— Почему ты ее не спас? Вольфганг! Почему, свинота ты немецкая? Ты же бог!!!

Он что-то говорил, но я снова не понимал, не слышал. Все слилось в какой-то хоровод цветных пятен, гудящих и потрескивающих звуков. Мир смешался в мутно звучащий и выглядящий ком.

— Вы же боги, мать вашу! Вы же новый мир создали, пусть и случайно. А может, это вы — ошибка? Вся ваша наука — ошибка?.. Чего вы стоите, если никого не можете спасти? Она меня спасла. А вы со своей наукой и сверхспособностями ее спасти не можете… Никого не можете… Всё, на что вы способны, это устроить анабиоз. И то по ошибке…

Меня качнуло в сторону. Я закашлялся, отпустил Штаммбергера, удерживая равновесие. И на подламывающихся ногах шагнул в свет, оставляя за спиной мертвую Звездочку и треклятого немца, бушующие вихри и остатки фарафоновского отряда, Яну с завязанным ртом и Толяна с ТОЗом.

За спиной. В прошлом!

— Найн! Не туда! Шаг ф сторона! — донесся из этого прошлого набор слов.

И я повалился в свет.

Ощущение было странно знакомым. Я еще мыслил, но не теми категориями. И самого себя воспринимал будто со стороны. Как что-то маленькое, залипшее в свете.

Как муху в янтаре.

Всё. Всё кончилось. Теперь уже всё.

Боли больше нет. Потому что нечему болеть.

Волнений больше нет. Потому что не за кого волноваться.

Целей больше нет. Потому что некуда идти.

Незачем идти.

Потому что я уже пришел. Застрял в свете. Навсегда.

Как муха навсегда залипает в капельке смолы. Сперва она еще живет. Потом умирает, но тело ее остается в янтаре навсегда.

Так и мое тело останется в этой стене света навсегда. Сознание еще поплавится в золоте и потухнет, уйдет в темноту. А тело останется.

— Найн… — прилетело откуда-то из глубин памяти слово.

Оно имело какой-то смысл. Оно пыталась выдернуть меня отсюда.

Бесполезно. У меня нет сил, чтобы сопротивляться. Лапки слиплись.

Я муха в янтаре. Чем больше я суечусь, тем сильнее застреваю. Чем больше борьбы, тем она бесполезнее. Если не смог вырваться сразу — застряв сильнее, уж точно не выберешься.

А сразу вырваться, как показала практика, невозможно. Значит, я обречен изначально. И делать что-то так же глупо, как ничего не делать.

— Найн! Не туда! — снова шевельнулось где-то в голове. — Шаг ф сторона.

И какой в этом смысл?

Когда идешь прямо к цели и даже так не можешь ее достичь, зачем топтаться и приплясывать?

— Иногда, чтобы добраться до цели, стоит не переть напролом, а обойти, — голос был уже другой. Вроде бы тот же самый, но другой.

— Глупость, — не согласился я.

— Глупость — это ослиное упрямство, с которым ты не желаешь разглядеть очевидного. Если ты решил попасть в дом и для этого тебе нужно сделать один шаг, а сделать его оказывается невозможно, подумай. Может быть, стоит сделать несколько шагов в сторону и поискать дверь, а не долбиться лбом в стену на том лишь основании, что по расстоянию так короче? Ты видишь конечную цель, но не видишь пути.

— У меня нет конечной цели.

— Если ты не видишь цель, это не значит, что ее нет.

Голос звучал совсем иначе. И ничего близкого с тем голосом, что кричал из прошлого, у этого не было. Как я вообще мог услышать в них что-то общее?

— То, что ты говоришь — обыкновенная болтовня.

— А то, что ты делаешь — обыкновенная глупость.

— А я ничего не делаю, — огрызнулся я.

— А то, что ты не делаешь — обыкновенная слабость. Почувствовать себя беспомощным насекомым может не каждый. Умение чувствовать вызывает уважение. Стать беспомощным насекомым может всякий. И в этом нет никакой доблести.

Голос звучал отовсюду, как будто говорил сам свет.

— О чем ты говоришь?

— О тебе.

— Не понимаю.

— Ты увязаешь. Всю жизнь лезешь во что-то липкое и барахтаешься. В делах, в мечтах, в мыслях. Они у тебя как смола — ненужные, бестолковые и опасные. Тебе нужно подумать немного и обойти, а ты упираешься и залипаешь сильнее. Капля смолы не проблема, если ее обойти сразу. Проблемой она становится, когда вместо того, чтобы обойти ненужную тебе смолу, ты влезаешь в нее и самозабвенно застреваешь. А всего-то и нужно, что…

Сделать шаг в сторону.

Я оттолкнулся от света, перемещая тело на шаг.

— А смысл?

— Это же червоточина. Прошел сквозь свет — попал на другой слой. Сделал шаг в сторону — попал в точку перехода, прыгнул в другую червоточину. Уж ты-то должен это знать и понимать.

— Я понимаю.

— Тогда чего ты мне мозги полощешь? — поинтересовался недовольный голос совсем другим тембром.

И наступила темнота.

— По-моему, он очухался. — Голос звучал где-то рядом и был до боли знакомым.

Я обернулся на звук. Ну точно. Борян стоял в десятке шагов и с интересом меня разглядывал.

Черты лица его были резкими, взгляд — острым. Сейчас, более чем когда-либо, Борис походил на русскую борзую, оправдывая свою кличку.

С другой стороны маячил Олежка.

— Привет, — я помахал им рукой.

— Салют, — отозвался Олег.