Николай Берг - Лагерь живых
— Хочешь сказать, что это хуже водки?
— Если водка не паленая — то хуже. Чтоб от нее получить панкреатит — надо постараться. А это — как специально заточено.
— Но написано же — слабоалкогольное.
— А «ерш» — слабоалкогольный или нет?
— Сравнил, то ж «ерш»!
— Дык и сравнил, тоже коктейль, то есть смесь. И по градусам таки слабоалкогольный. А по отвалу башки?
— По отвалу башки — сильно, да.
— Так тут тот же принцип. Газировано, чтоб всасывалось лучше, «качели», то есть одномоментный ввод релаксанта и стимулятора. Я уж не говорю о всякой химии типа красителя и консервантов. Тоже печени подарочек.
— И прямо так вредно?
— Ну, на Западе такого «молодежного» пойла нет. Было, но запретили. Показатель?
— Возможно.
— А для меня больший показатель, что коллеги из Джанелидзе[46] говорили, вал идет панкреатитов у молодых совсем пациентов — да и на вскрытии — печенка у современных двадцатилетних — как у сорокалетних. Это для меня тоже показатель.
— Ладно, не такое пили. От одной не развалимся.
— И еще раз напомню — нам сейчас панкреатиты лечить сложно будет. И цирроз — тоже.
— Да поняли. Поняли…
— И нестояк еще до кучи!
— Ох, поняли… Хватит уж, а?
Общее собрание или митинг начался даже чуть раньше. Как я понимаю, собрались если и не все, то многие. Толпа жужжала, как большой рой пчел. Во всяком случае, так было слышно из нашего салона. Вместо трибуны использовали «Найденыша».
Пока мы собирались, в толще толпы началось какое-то движение — как оказалось, кому-то били морду. Но за помощью ко мне никто не обратился, так что я и не понял, что там случилось. Наверное, отголоски разборок родителей с протестантами.
На БТР залез Овчинников. Голос у дядьки поставлен хорошо, не особо надсаживаясь, командир изложил вкратце ситуацию:
— Петропавловцы и петропавловки! У нас осажденная крепость, каждый человек на счету, требуются общие усилия и потому от каждого требуется полная самоотдача. Иначе не выживем. Поэтому безделье и всякое вредительство, снижающее нашу обороноспособность, — является преступлением. Личной угрозой каждому. Перед гарнизоном ставится вопрос — выгнать трех типов, от которых пользы нет, а вред — есть? Работать не хотят, хотят власти. При этом провалили самую простую задачу — и с большими потерями. Мало того, вчера один из их компании напал на медсестру с целью изнасилования, за что и был убит. Вот эти субъекты.
На БТР поднялись двое уже виденных мной утром и друг покойного. Поднялись даже где-то спокойно. Не знаю, то ли Михайлов пообещал им всяческих чертей в случае сопротивления, то ли пока не понимают, что дело идет к концу. Раньше-то еще и не такое сходило с рук…
— Я требую, чтобы нам также дали слово! — Голос у друга покойного тоже отлично поставлен.
— Наговорились, хватит, — обрезает стоящий внизу Михайлов.
— Нет времени на дебаты. Сейчас те, кто считает, что выгонять этих дармоедов не надо, — встает сюда, за БТР. Если таковых наберется больше половины — останетесь тут. Если меньше — вам в Никольские ворота. Ну или в Иоанновские. — Овчинников спокоен как сидящий в зоомузее березовский мамонт[47].
— Я требую, чтобы хоть видимость законности была соблюдена!
— Будет. И не только видимость. Мы всего-навсего выгоняем вас оттуда, где вам не нравится. Как это делали в демократических Афинах. Вы при этом не являетесь гражданами Петропавловской крепости, никаких оснований для вашего нахождения здесь нет. И по правилам, за хулиганство и неподобающее поведение сотрудники Заповедника имеют право выставить вас вон.
Тем временем из толпы выходят люди. Набирается неожиданно сотни три. Но по сравнению с остальными — это очень немного. Не половина.
Дальше правозащитник пытается что-то прокричать, но его ловко сдергивают с брони. В скором времени всех троих тащат мимо нас к воротам.
Тут происходит задержка. У ворот лежит жердь, к которой привязан упокоенный вчера Надеждой деятель.
— Покойничка захватите для достойных похорон, — удовлетворенно говорит Михайлов.
— И не вздумайте в Неву выкидывать, тут вам не Ганг, — добавляет полный мужик. Он как раз в день нашего прибытия сюда отводил женщин в тюрьму, в самое безопасное на тот момент место в крепости.
— А если мы откажемся? — нагло спрашивает один из троих остракизнутых.
— Я рассказал этому парню, что вы назвали его обезьяной. — Михайлов показывает на казаха-пулеметчика, который с непроницаемой физиономией наблюдает за всем этим сверху.
— И что? Расстреляете нас, сволочи?
— Нет. Он вам прострелит по одной ноге каждому. И если не уберетесь быстро — прострелит и другую. А потом руки. Он, знаете, неторопливый. Но меткий. Хотите попробовать?
— Оружие нам дайте!
— Уже давали. Результат известен. Ни черта вы не получите!
— Минутку! — К группе подошел тот самый здоровяк-омоновец, который Дункан.
В руках у него швабра с какой-то гнусной тряпкой. Что особенно удивляет — наиглупейшее выражение лица.
— Эта, вы покойному кем приходитесь — вдовой или вдовцом?
— Что за издевательство?!
— Никакого издевательства. Просто вам по наследству штанишки покойного причитаются. И можете швабру взять — все ж какое-никакое оружие. Глядишь, еще и станете людьми, по примеру дарвиновской обезьяны.
Правозащитник плюет нам под ноги.
— Мы вернемся! И вы еще горько пожалеете, быдло, мразь…
— Еще слово — и я тебя прострелю, — серьезно и как-то очень убедительно говорит Михайлов.
Фонтан затыкается. Трое, взяв жердь с трупом, идут в ворота. Следом проходят двое автоматчиков из службы безопасности Заповедника.
Толпа начинает расходиться. Ворота закрываются. Концерт окончен.
— Самое паршивое, что они действительно вернутся, — задумчиво говорит Михайлов.
— Вряд ли, — отвечает Дункан.
— Не эти конкретно. Такие же. Потом. Мы, если выживем и вынесем все это, станем защищать своих внуков от того ужаса, который видели. Будем стесняться рассказывать, как все было жутко, жестоко и страшно. И вырастим наивных дуралеев. Тогда-то и появятся такие жулики и напарят за милую душу.
— Это — вряд ли, — повторяет Дункан, но не так уверенно. Маска глупости медленно сползает с его лица.
— Может, — неожиданно для самого себя лезу я в разговор. — Может. Как с нами было — так оберегали от жути той войны, что в итоге… А-а, чего говорить! Нам врали совершенно забубенно, а мы развешивали уши. В итоге сколько пацанов считало, что пили бы баварское пиво, если б деды сдались…
— Я вот не пойму, — встревает Саша, до этого так ожесточенно о чем-то думавший, что кожа на лбу шевелилась, — почему у людей, громче всех учивших нас толерантности, тому, что все люди одинаковы, самое любимое слово «быдло»?
— Это-то просто, — жестко говорит Михайлов.
— Что?
— Часть публики самоназначила себя элитой, новодворянством. И эти «новые арийцы», естественно, не обязаны разбираться в сортах говна. Для них, небожителей, полубогов, — все остальные быдло и совершенно одинаковы. Ну не царское дело морочить себе мозги разницей между хохлами, таджиками или русскими. Так что они совершенно искренне призывают быдло «толерастничать». Ну а к ним, сверхчеловекам, вся эта похабель не относится. Они «толерастией» не страдают. Какая толерантность у эсэсовца могла быть к белорусской бабе с детьми? Он же ариец, а она — унтерменьш. То же и здесь.
— И все-таки есть и хорошие новости. Вот выперли трех дармоедов — воздух чище и меньше интриг будет.
— Ой, не уверен…
— Ладно. Там видно будет.
В салоне застаю Званцева. Судя по всему, пока я ротозейничал на митинге, каптри с Николаичем разбирались с завтрашним заданием.
— Интересное кино, — говорит Николаич, — получается так, что не все так просто будет. И даже скорее наоборот.
— А что такое случилось?
— Вояки с Ржевского полигона туда направили около взвода, сливки снять. Те прибыли, закрепились, успели сообщить, что вступили в контакт с какими-то местными. Те настроены дружелюбно. И все. Глухое молчание, — поясняет Званцев.
— Может, рация сдохла?
— Непохоже. Все нам не сказали, но, вероятно, были другие дублирующие способы связи. Так что, вероятно, там противник. И очень может быть — ваши знакомые. Сейчас учитываем такую возможность. Пока идет координация, но, судя по всему, сколачивается неплохая группа: «сухопутчики» пару танков выкатят, да еще брони будет штук с десяток.
— Ага. И станем мы сгоряча друг по другу лупить. Сработанности-то нуль, — недовольно ворчит «старшой».
— Есть такая опасность. Постараемся ее учесть.
— Ага. Как начнется пальба, так сразу все забудут и начнут шарашить в белый свет, как в копейку. Делов-то для грамотных людей — влезть в промежуток и обстрелять тех и этих, а потом быстро унести ноги. Видали.
