Зима - Юрий Выборнов
– Мы можем сходить, – предложил Сашка.
– Да куда вам после бани, – возразил Никник. – Сохните, я сам сбегаю.
Борис Валентинович забрал у Сергея банку, положил ее в сумку, перешагнул через Ясю и хотел было ее позвать, но та сразу учуяла хозяина и вскочила вслед за ним. Выйдя на крыльцо, мужчина завязал ручки сумки сначала на узел, а после прикрепил к ошейнику собаки.
– Яся! «Домой»! – крикнул Борис. – Домой, сказал! Живо!
Собака рванула с места, но, поняв, что хозяин не собирается за ней следовать, остановилась и, обернувшись, посмотрела назад.
– Давай, давай, давай, – захлопал в ладоши Борис Валентинович. – Домой!
Яся гавкнула и убежала в сторону станции Бякино.
Мужчина закрыл железную дверь на задвижку и вернулся к друзьям.
– Так, значит, это случилось полтора года назад? – начал разговор Борис Валентинович, поудобнее усевшись на диване.
– Уже два получается, – поправил наставника Серёжа и начал свой рассказ: – Я тогда только оклемался, но голова всё ещё гудела, когда пытался вспоминать прошлое…
***
– Кхм… Трр… Пшш… – затрещал громкоговоритель радиоточки, висящей на окне.
Маша обратилась к залу и попросила всех быть тише. Затем выкрутила ручку на максимум и приготовилась слушать трансляцию.
Через пару минут треск и шипение пропали, и из динамика раздался мужской голос:
Здорова! Раз, раз, раз! На связи Жмур… Максим Анатольевич. Сегодня без музыки. Настроения нет, уж простите. Хотя вечером могу включить кое-чего. Бродяга один узнал про наши эфиры и притащил картонную коробку с аудиокассетами. Не знаю, где уж он нашел, но запашок от них как из помойки. Пришлось отлить ему из собственных запасов, так что с вас причитается… Кхм… Песни на кассетах – дрянь редкостная. Хотя… Как там говорят? На вкус и цвет все фломастеры разные? Короче, помимо всей этой ерунды, там есть кассеты с радиоспектаклями. Вот я и подумал, было бы здорово послушать перед сном холодными зимними вечерами? А?
Теперь ситуация по связи. Станции Стромино, Бякино и Ерёлино прислали весточку о хорошей слышимости. Это не может не радовать. Значит, всё не напрасно. Еще две станции в противоположном направлении пока молчат. Черт, вы живы там? Может, рельсы не контачат. Подумаем…
И в конце по традиции наша рубрика «Приветы».
Некий господин С., пожелавший остаться инкогнито, передает горячий привет Марии со станции Бякино.
А дальше просил слово в слово: «Я знаю, что ты жива».
В общем, до вечера, не скучайте. С вами был Жмуров.
Глава 21
Борис Валентинович сидел на стуле за столом и пытался отхлебнуть из железной эмалированной кружки горячий крепкий чай. Серёжа сидел рядом и внимательно смотрел на напарника. Николай Николаевич по обыкновению прилёг на свой диван и, разглядывая потолок, ждал, когда молодой смотритель начнёт свой рассказ.
– Кипяток же еще совсем, – вздохнула Катя. – Подождал бы, пока немного остынет.
– Я так люблю, – ответил Борис и с громким звуком отхлебнул еще раз. – Как по мне, то у горячего чая другой вкус, и создается обманчивое впечатление, что его не только пьёшь, но и ешь. А то, что кипяток, так к этому привыкаешь. Главное, понемногу отпивать, и нормально. Вообще, я чай с детства люблю. Помню, мамка водохлёбом называла от того, что я даже суп им запивал. И, кстати, жутко брезгливый был. Лет до пятнадцати у меня имелись отдельные помеченные: вилка, ложка, кружка и даже тарелка. От чужих воротило напрочь. Даже если близкие родственники ими ели. Вот такие дела. А еще говорят, что люди не меняются. Выходит, всяко может быть. Сейчас никакой разницы, откуда ложка, да хоть из кармана покойника. Чистая, и ладно.
Мужчина посмотрел на Сережу и добавил:
– С зомби не путать. У меня на счет них своя отдельная теория.
– Так что там про нашего Алёшу? – заворчал дед и перевернулся на бок.
– Это ведь было, когда ты еще с первыми выжившими жил? – поддержал Никника Борис. – Про них ты так и не рассказал, хотя обещал не раз. Куда они делись? Ушли? Умерли? Почему ты остался на станции один?
– У-у-у… Снова вопросы, – улыбнулся Сережа. – Как-нибудь обязательно расскажу. А ты, Николай Николаевич, откуда знаешь, что паренька Алексеем звали?
– Хах, – вскочил дед и ударил внешней частью правой кисти руки об ладонь левой. – Ты серьёзно? Не врёшь? Я так и знал. Понимаешь, как увидел тело, сразу почувствовал, Алёша не иначе. Он будто сам мне представился.
Николай Николаевич посмотрел каждому присутствующему в глаза и, не найдя в них хоть малейшего понимания, резко замолчал и лёг обратно на диван.
– Я тогда только пришёл на станцию Бякино и еще не был смотрителем, – начал свой рассказ Серёжа. – Недели две или три приходил в себя. Больше лежал и не выходил наружу. Лицо было ободранно и напоминало одну сплошную болячку. Видимо, много падал, пока шел в беспамятстве. Спустя время силы стали ко мне возвращаться. Начал вставать, топить печку в каморке и потихоньку ходить за дровами. В зале ожидания печи не было. Это я ее уже после притащил с разваленного неподалеку дома кассирши. Да и эту почти не топили. Сказать по правде, станция была просто перевалочным пунктом, где каждый сам по себе. Переждали ночь и дальше в путь. Вонище от сырой обуви, потной грязной одежды и мочи, ноющие и плачущие от голода дети, обессилевшие старики, умирающие прямо на глазах у других. Это сейчас у нас есть негласное правило, выжившие бродяги выделяют на стол что-то из своих запасов. Да, это, конечно, не колбаса с тушёнкой, обычно оставляют то, что у самого в горле комом встаёт. Грязные крупы вперемешку с мелкими камушками и песком, муку с червями или в лучшем случае просто макароны. Но всё это можно очистить, просеять, сварить и набить брюхо. Уж чего-чего, а с голоду на станции Бякино умереть не дадут точно.
Это сейчас… Когда я пришел, каждый был сам за себя. Нет, старшие были, но это больше означало, что они там попросту жили, а все остальные гостили. Именно эти мужики меня и спасли. Кормили и поили из своих собственных запасов. Решили меня выходить. Хотя я, по сути, ничем не отличался от других бродяг. Уж не знаю, чем им приглянулся. Обули и одели и даже к предстоящей зиме подогнали теплую одежду. Я больше чем полгода с ними прожил, пока… Ну да это совсем другая история.
Короче, объявился на станции парнишка лет двенадцати, может, тринадцати. В любом случае ростом он не вышел и
