Евгений Шепельский - Фаранг
Я осторожно откинулся на влажные прутья, мельком подумав, что спина под ненадежной защитой железных листов. Коготки здешних бестий запросто пропарывают металл — вон, там зияет длинная узкая дыра, тут — широкая рваная, да и повсюду дыры, как будто в консервную банку дите тыкало ножиком. Дыры прорваны внутрь, что значит — процарапать обивку и добраться до людей, конечно же, пытались снаружи. А доберется такая тварь — вмиг выпотрошит. Нарежет фигурную резьбу по живому, подаст к столу с украшением в виде вывернутых наружу ребер. У солдат хоть какие-то доспехи, а у меня, красивого, один голый… хм… вернее — одна. Сижу на ней сейчас.
Наш революционный броневик тронулся, поскрипывая и дребезжа.
По деревянному полу, заляпанному кровавыми пятнами, перекатывалось несколько тяжелых копий, из-под лавок выпирали колчаны со стрелами, подсумки с арбалетными болтами. Арсенал, конечно, подходящий, чтобы огрызаться из-за решетки, только я бы отдал его целиком за один болтер с летающей машины. Поставить его наверх и стрелять в набегающих мразей, только подноси патроны. Интересно, почему местные правители не договорятся с Прежними да не купят это оружие? Ведь доспехи — купить можно. Не хотят? Не могут? Или дипломатия с Прежними — нелегкая штука? Но, скорее, ответ в другом — Прежние не намерены делиться своим оружием.
Живоглот валялся у самого выхода, у каких-то сундуков, и вонял, как рыбьи потроха, перегревшиеся на солнце. Там же лежали трупы двух солдат, очевидно, павших в схватке, описанной Рейфом. Лежали внахлест, голова того, что наверху, покачивалась на остатках шеи. Чья-то пасть отгрызла от шеи огромный кусок. Кровь уже почти не капала, вся вытекла через разрывы артерий.
Благовонных палочек бы сюда, ну, или хотя бы респиратор.
Четверо солдат сидели в головной части колымаги, двое рядом, двое — напротив, и переговаривались с возничими. На их коленях покоились готовые к стрельбе арбалеты. Даже я, неуч, знал, что арбалет невозможно постоянно держать заряженным — дуга постепенно придет в негодность. Значит, положение таково, что арбалеты должны быть заряжены все время. В любой момент из теней глейва могут выметнуться твари и приняться за дело. Весело, что и говорить.
Я надеялся, что никто не решится мстить мне за Торке, чья шепелявая невнятная речь явно не была исполнена кротости и человеколюбия.
Рикет поерзал и сел точнехонько напротив меня, подперев локтем солдата. Маленький паршивец воровато скользил по мне взглядом, когда я отворачивался. Я чувствовал этот взгляд — странный, где удивление смешивалось с недоумением и каким-то вопросом. За макушкой прощелыги маячил Болгат. Генерал разумно ехал рядом с основным рубежом обороны. Брат Архей был где-то позади.
Коротышка молчал. Я молчал тоже, иногда — усталой шутки ради — сдирая с Рикета взглядом кожу. Паршиво мне было, сердце стучало как молот и озноб делался все сильней. Местный аналог инфлюэнцы с выпадением в астрал и превращением в безмозглого зомби. Кажется, я готов на все… почти на все, чтобы добрые эскулапы вылечили меня в городе по имени Кустол.
Ярко освещенная стена глейва была рядом, похожая на молочную сыворотку, в которой плавают слепые белые змеи: она шевелилась, распадалась на толстые и тонкие пряди, вздувалась буграми, завитками, кочками, но не могла захлестнуть очерченный фонарями повозки круг. Только редкие стебельки да усики проникали в фургон, обвивались вокруг прутьев и быстро таяли.
Вот оно что, наконец уразумел я: свет — защита, он отталкивает колдовской морок, не дает ему окончательно поглотить маленький караван.
Колдовство. Я содрогнулся. Дрянь, мерзость! Это ощущения Джорека. Колдовство и магия были ему ненавистны по какой-то причине… Что-то личное, что-то прошлое, давнее, но по-прежнему — болезненное связано у Джорека с магией. А с другой стороны, было еще что-то, что позволяло Джореку насмехаться над магией в открытую. Над простой, обычной (но отнюдь не уличной!) магией.
«Пришлось умертвить перед вселением, ибо он поглощает магию… — услышал я напоследок. Мэтр Флоренсий говорил буднично, словно речь шла о процедуре обычного наркоза.
Проклятие, ведь говорили они — обо мне! Это я поглощаю магию! Это меня умертвили! Это я кого-то предал!»
Вспомнилось. Хоть ближние мои воспоминания — как на ладони. А все что было до вселения — как быльем поросло. Что-то. Где-то. Когда-то.
Слишком много этих неизвестных. И давят они на меня, как тонна кирпичей. Ладно, будет возможность, время и силы — раскодирую, вспомню. В этом чертовом мире слишком много завязано на магию, чтобы оставить именно эти воспоминания Джорека без внимания. Опять же, мне необходимо узнать, что такое креал-вэй-марраггот, клятва которым связывает меня по рукам и ногам.
Если я хочу выжить — кое-что о магии мне придется вспомнить. И я вспомню. Вспомню, даже если придется сдохнуть. Но только не сейчас. Сейчас я и так чувствую себя, как…
Внезапно я обнаружил, что меня буквально колотит в ознобе. Черт, я же позабыл плащ! А ночи тут не такие уж и теплые… А больному лихорадкой никогда не помешает лишняя одежда, и плевать, что она покрыта кровью живоглота.
Рикет поерзал, опустил ноги на пол, не выдержал и сказал сочувственно:
— Морозит небось, Лис?
Не называй меня Лисом… дрисливая мелочь!
Я быстро пнул его в колено. Проныра уклонился, задел ближайшего солдата. Кто-то вскинул арбалет, нацелился на меня:
— Ну, стихнул уже!
— Что там? — прорычал Болгат. И сразу, все поняв без слов: — Джор-р-рек! В последний раз! Что, зубам во рту тесно? Это мы поправим!
— А меня бить нельзя! — громко добавил Рикет. — Я им нужен!
В ответ ему сунули под ребра кулак.
Езда была тряской, небыстрой, монотонной. Своим избитым телом я ощущал все бугры и выбоины. Иногда под днищем повозки раздавался хруст, словно по дороге были разбросаны осколки глиняной посуды. Порой в световой круг вплывали ветви деревьев, мирные, сонные, с глянцево-синими листьями.
По мере того, как мы продвигались вперед, стена тумана становилась все светлее и прозрачней, хотя фонари вроде бы светили с прежней силой. Я недоумевал, потом услышал, как возница, тот, что держал стрекало, громко вздохнул: «Взошла луна. Хвала небесам!»
Луна… Кое-что здесь устроено так — или почти так — как в моем мире. Черт, а ведь могли бы закинуть меня в какой-то благостный мирок, где, скажем, три луны, нет никакого глейва и монстров, а даже, напротив, — по радугам, весело роняя леденцовые катышки, носятся розовые пони, порхают бабочки… Черт, ладно, больше никаких пони — я ведь обещал.
Луна… почему она тревожит меня? Что-то связано с луной в моем теле, в душе.
«Иди в Рендум… В Рендум!» — внезапно прозвучало в голове. Усилием воли я подавил огненный вихрь, затушил, смял.
Молчи, молчи, приду — когда стряхну с себя клятву креал-вэй-марраггота.
Я потер ноющие виски, затем, с кривой усмешкой, высморкался на пол, по старинному способу зажав одну ноздрю пальцем. Не баре, дескать. Носовых платков не держим. Да и куда сморкаться — не в полу же рубашки?
— Да, вот это верно, — кивнул Рикет и пересел на край лавки, подальше от солдат, поближе к мертвому живоглоту. — Оскверняй это место, чем можешь. Узилище скорбных, которым нынче сторгуют пустые ящики… Я бы предал его огню!
— Заткнись там, — отозвался кто-то из солдат.
— Ликаэнэ файн… Я молчу! Я постиг все возможные глубины неудач и теперь громко об этом молчу!.. Вот мне интересно, любезный Лис, ты все еще зол на меня?
Дурацкий вопрос не нуждался в ответе.
— А окажись мы в чистом поле, убил бы?
Во поле березка стояла… Кудрявая, однако. Тиха Громов не умеет убивать, Рикет. Во всяком случае — не умел. Но что сказать этому прощелыге? Да забей, мол, Рикет, это с виду я крутой и страшный, а так-то я гуманист, живу по законам чести. Поверит, как же. В этом мире, если хочешь выжить, нужно быть жестоким. Как, впрочем, и в моем. По сути — никакой разницы. Нет, разница есть, и она состоит в том, что мы приглушили, закамуфлировали жестокость, в этом же мире явная жестокость — обыденность.
— Это уж будь уверен. Погрузил бы тебя в воду… без обратного всплытия.
— Ох, надо же…
— А потом бы голову отгрыз. — И лицо бы обглодал, — чуть не добавил я известную цитату. Все-таки «ДМБ» — гениальное кино. Чего только один пассаж про суслика стоит!
Подошвы ботинок вора заерзали по дощатому полу.
— Это ты сейчас такой горячий, день-два пройдет, остынешь. Ларта… Да мы… подружимся еще!
Дружить с подлецом? Да ты меня за дурака-то не держи. Я, дорогой Рикет, дурак временный, дай срок, вернутся воспоминания Джорека, и тогда…
— Даже не надейся, щенок.
