Максим Тихомиров - Некуда бежать
— Миграция, выходит? — сам себе сказал Гордин. — Ну-ну. Внезапная… Говорил же я тебе, старый — сгонят вас с родной земли! А ты не верил!
— Не пойдем. До моря не успеть, далеко. А во льдах стопчет нас зверь. Уйдем в норы под домами. Норы глубокие, может, не рухнут, когда зверь по нам пойдет.
— Да о чем ты говоришь, дед? — не выдержал Гордин. — Ты себе представляешь, что это такое — миграция?! Там этих тварей — миллион! И каждая весом в тонну! Хотя что тебе эти тонны да миллионы…
— Я шерстянника видел, — невозмутимо ответил Харьюгын. — Страшный зверь, да. И много, да. Когда вовремя идет, все уйти с побережья успевают заранее. Теперь — не успею. Значит, предкам так надобно. Ждут нас, скучают. К ним и пойдем. К морю — не пойдем.
Толпа поселян разошлась. Гордин не увидел ни одного испуганного или просто встревоженного лица.
— Предки! — сплюнул Гордин, зыркнув на резные столбы по периметру площади. Окровавленные личины нагло улыбались ему в ответ.
— Может, еще и не будет завтра никакого шерстянника, а? — без особой уверенности в голосе спросил предков Гордин.
Предки насмешливо молчали.
Назавтра слежавшийся снег под ногами задрожал — сначала едва заметно, потом все более явственно.
Гордин чертыхнулся, взвалил на плечо параболоид и полез на холм.
* * *Вал шерстянников катился с юга грязно-бурым приливом, протянувшись от горизонта к горизонту. Отсюда, с занесенной снегом вершины холма, их бег вовсе не выглядел страшным. Миллионы огромных туш, несущиеся бок о бок к недалекому уже морю, заполняли неглубокую чашу долины от края до края.
То, что видел сейчас Гордин, было лишь малой частью бесчисленного стада, снявшегося в одночасье со своих привычных пастбищ в нескольких сотнях километров к югу от побережья. Не в силах человеческих было остановить разрушительную мощь их миграции; это была сама стихия — такая же слепая и неуправляемая, как землетрясения, ураганы или гигантские приливные волны океанского побережья.
Но Гордин знал, что не попытаться он не может. Просто потому, что сам себе этого никогда не простит, сколько бы ни было отведено ему дней на этом свете.
В мощную оптику бинокля уже можно было различить отдельные туши в надвигающейся бурой волне. Огромные, покрытые длинной спутанной шерстью тела на коротких крепких ногах рыхлили снег и лед равнины, вздымая его к небесам облаками белого крошева. Гордину казалось, что порой он может различить на безрогих лобастых головах блеск налитых кровью глазок, буравящих его ненавидящим взглядом. Он знал, что это лишь его взбудораженное адреналиновым выбросом, обостренное ощущением надвигающейся катастрофы воображение — но все равно старался встретиться взглядом с сухопутными гигантами, ставшими лишь слепым орудием в руках нечистоплотных людей и потому обреченных на скорую гибель.
Гордин собирался приложить все свои силы для того, чтобы этому помешать — или, если ноша окажется для него непосильной, хотя бы уменьшить фатальные последствия близкой беды.
Оторвавшись от созерцания катящегося прямо на него вала шерстянников, Гордин установил аппарат на треноге и заложил в гнезда угольные пирамидки. Потом прикрыл сферическую камеру, сдвинул на подбородок заиндевелую вязаную маску и закурил. Вкус картона от зажатого в зубах мундштука папиросы, знакомый и привычный, вернул ему пошатнувшуюся было уверенность в успехе своего предприятия. Несколько раз глубоко затянувшись, он решительно отбросил прочь окурок, зажег одну за другой пирамидки в камере и принялся крутить микровинты треноги, наводя аппарат на цель.
Да, промахнуться будет непросто, усмехнулся Гордин своим мыслям. Цель велика. Двусмысленность фразы позабавила его в очередной раз, и он понял, что его накрыла волна эйфории, порожденной близостью схватки.
Экий замечательный атавизм, восхитился он. Потом прильнул щекой к теплому металлу аппарата, чувствуя кожей гул и неистовство заключенного внутри адского огня, и глянул поверх ствола.
Потом, прикрутив микрометрический винт, медленно повел стволом слева направо, наводя аппарат так, чтобы линия, по которой пойдет луч, проходила в сотне метров впереди вала миграции.
Сфокусировав луч, Гордин выпустил наружу демонов ада.
Там, где невидимый в свете дня луч параболоида касался поверхности льда, к небу взметнулись фонтаны кипящей воды. Облака пара скрыли левый фланг надвигающейся массы шерстянников.
В темной массе чудовищного стада возникло замешательство. Гордин явственно представлял себе, как сломался в один миг размеренный ритм бега миллионов ног. Как заметались в попытках свернуть стиснутые общей массой исполины первых рядов, как замешательство распространилось на следующие за фронтом мохнатого воинства ряды шерстянников. Как сломался строй огромных тел, и напирающая масса сородичей подмяла собой тех, кто отчаянно пытался остановиться на краю плюющегося кипятком рва, преградившего стаду путь. Гордин чувствовал смятение, боль и страх гигантов, гибнущих в кипящей воде и под тумбообразными ногами своих братьев и сестер.
Струи раскаленного пара перемещались вслед за лучом, обозначая границу распространяющегося по стаду хаоса. Обезумевшие животные метались по всему фронту стада, которое перестало быть монолитной массой слаженно работающих ног, прижавшихся бок к боку туш, вздымающихся в едином ритме мохнатых холок.
По волнующемуся морю бурых спин волна за волной шли водовороты и завихрения — части стада перестраивались, на ходу меняя направление и скорость движения. На всем видимом пространстве долины стадо практически остановилось, и лишь ошпаренные одиночки то там, то здесь пересекали клубящуюся завесу пара и с неслышным из-за расстояния трубным ревом метались вдоль кипящего рва.
Гордин повел стволом аппарата снова — теперь справа налево.
Поперек долины вырос второй ряд гейзеров.
Наступление мохнатых гигантов окончательно захлебнулось.
Гордин перечеркнул долину лучом еще раз. И еще. И еще.
Теперь обширная неглубокая чаша была до краев полна волнующимися облаками тумана, поднявшегося до выцветшего северного неба. Что происходило за вспухающими и опадающими клубами пара, было уже не разглядеть. Холм под ногами Гордина перестал ритмично дрожать. Бег стада был остановлен.
Гордин крутанул винты треноги, и аппарат уставился куцым рылом ствола в зенит. Внутри все еще гудело пламя.
Гордин почувствовал вдруг прилив резкой слабости. Колени затряслись, и он сел прямо в снег у аппарата. Стащил с головы шапку, сдвинул с лица маску и вдохнул полной грудью стылый воздух, в котором сейчас явственно ощущалась влага. Запрокинул лицо к низким облакам, зажмурился и улыбнулся совершенно бездумно — так, как только может улыбнуться человек, сделавший свое дело, и сделавший его так, как не смог бы никто другой.
Долина бурлила и клокотала. Приглушенный расстоянием шум освобожденной из ледяного плена воды понемногу утихал — опешивший было мороз вновь вступал в свои права, сковывая ледяным панцирем ручейки и озера талой воды. Пар постепенно развеивало поднявшимся ветром.
Через несколько минут Гордин нашел в себе силы дотянуться до бинокля.
Сгрудившееся на ровном, по линейке выверенном, берегу рукотворного озера стадо волновалось, как волнуется бескрайнее поле под порывами ветра. Порядка в этом движении пока не было — почему-то Гордин не удивился вот этому четко возникшему в мыслях «пока». Вздохнув, он проверил подсумок. Угольных пирамидок было предостаточно.
Он совершенно отчетливо понимал, что то, что затеял он здесь и сейчас, встав на пути организма в миллион голов, бездумно мчащегося к собственной гибели в свинцовых волнах недалекого уже моря и несущего попутно смерть всем тем, кто невольно окажется на его пути — было заведомо обречено на неуспех и забвение. Неизвестно было, на сколько хватит упорства у стада, готового вновь и вновь натыкаться на завесу кипящей воды, с тупым упрямством продолжая эти попытки. Неизвестно, хватит ли запаса чудесных пирамидок на то, чтобы отразить все эти попытки — а если зверь, окончательно потеряв голову от страха, двинет напролом, форсируя возникшую на его пути преграду, хватит ли у него духа, чтобы поднять луч и пустить его навстречу стаду и сквозь него?
Гордин не хотел знать ответа на эти вопросы. Больше всего на свете он хотел, чтобы зверь повернул и побрел, все быстрее и быстрее, переходя на рысь и тяжелый галоп, обратно, в свою родную тайгу, туда, откуда сорвался несколько дней назад, изгнанный из под сени хвойных крон злым человеческим умыслом…
Но он знал, что если этого не произойдет, он останется здесь, на этом пологом холме, возвышающемся над заснеженной равниной, до самого конца — каким бы ни был этот конец.
Гордин верил, что делая свое дело, он изменяет мир. Ему хотелось верить, что мир меняется к лучшему.
