Яна Завацкая - Про жизнь и про любовь
А те, кто работает - живут очень хорошо. Неважно даже, где они работают. Правда, их всегда мучает страх оказаться в числе безработных. Но материально они очень хорошо живут - у каждого есть свой просторный дом, в семье несколько машин, иногда есть свой самолет или яхта. Дарайцы живут до 100-120 лет, работают примерно до 80. Потом их увольняют, и начинает действовать социальная страховка. У тех, кто всю жизнь работал, она большая, ее хватает до естественного конца жизни. А у безработных всего на несколько лет. Когда она заканчивается, жить человеку становится не на что, и обычно он идет в дом смерти и подвергается эвтаназии.
Нет, чтобы дети содержали родителей - у них такого никогда не бывает. Вообще эвтаназия - дело совершенно добровольное, и все идут на это сами.
Да, неизлечимых больных тоже убивают. И тоже по их просьбе.
И если ребенок рождается умственно неполноценным или больным, родители тоже имеют право его эвтаназировать. Кстати, и если ребенок просто не нужен - но в этом случае его обычно убивают еще неродившимся. Это называется у них аборт.
Но в целом дарайцы живут очень хорошо. У них много еды, одежды, развлечений. Курорты. Каждый, кто работает, может накопить денег и удовлетворить любое свое желание. Люди там вежливые и приветливые, улыбаются друг другу. Детей в школах не наказывают. То есть совсем никак, даже в дискамеру не запирают. А бить детей запрещено даже в семьях.
И правда то, что у них нет тюрем. Совсем. И смертной казни нет. И наказаний преступников нет. Преступников или, например, носителей запрещенных идей, в Дарайе направляют в атрайды - центры психологической реабилитации. И там лечат и перевоспитывают всеми возможными методами. До тех пор, пока человек не станет полноценным членом дарайского общества. Методы включают воздействие сильными нейролептиками, гипноз, полную перестройку личности.
Христианство? У них оно раньше было. Но потом как-то сошло на нет. Потеряло авторитет и постепенно совсем исчезло. На самом деле, оно исчезло не само, конечно. Но с какого-то момента любая проповедь о Христе стала считаться признаком дейтрийской агрессии. И правда, раньше наши миссионеры там работали. Вообще же у них много разных религиозных сект и течений, многие во что-нибудь верят. Только христианство с некоторых пор считается запрещенным - из-за Дейтроса.
Потом Керш интересовался, есть ли у Ивик вопросы.
— Скажите, - как-то решилась она, - вы же видели… "Письмо незнакомому брату". Это правда - ну про этого гэйна, который перешел на их сторону?
— Не знаю именно про него. Возможно, это и ложь. Но вообще такое бывает. Может быть. Некоторые дейтрины переходят на сторону противника. Ну обычному нашему человеку там светит только государственное иждивение, но там и иждивенцы живут намного лучше, чем мы здесь. Удобнее, скажем так, богаче. А для гэйна там есть работа. Поэтому они и стремятся захватить наших в плен - чтобы мы производили маки, индивидуальные образцы, которые дарайцы станут копировать.
— Но… этим оружием потом убивают наших же?
— Именно. Но некоторых это не останавливает. А некоторые… - Керш помолчал, - просто не выдерживают пыток. Или боятся казни… и потому совершают предательство.
— Хессин, вы говорили, что в Дарайе же нет смертной казни.
— Конечно, нет. Их просто высылают на остров гнусков. Знаешь, как гнуски убивают?
Ивик передернуло.
— И пытки у них тоже запрещены. Это называется лечебными мероприятиями.
Керш помолчал.
— Понимаешь, Ивенна… когда перед тобой стоит выбор - операция без наркоза на нервных узлах… или благополучная, очень сытая счастливая дальнейшая жизнь… Понимаешь?
Ивик молчала.
— Но многие, как известно, выбрали смерть. Почему-то. Среди дейтр мало предателей, Ивенна. Они есть, бывают. Но их мало.
Ивик сидела, слушая размеренный, спокойный голос директора. Ощущая его тепло, касание крепкой и твердой руки. Она не злилась и не обижалась на этого человека.Даже более того, она стала чувствовать к нему благодарность. С ней до сих пор никто не говорил вот так. Как со взрослой, почти равной, только по чину ниже. И в то же время - лично и только с ней одной. Как с человеком.
И надо признать, до сих пор никто не проявлял к ней столько внимания. Хотя директор ни о чем ее не спрашивал. Просто читал лекции.
И все равно Ивик не могла забыть того, что произошло. "Надо стараться прощать зло, которое вам причинили", - так говорил священник. Когда Ивик думала о том случае, вспоминала - обида жгла до слез. Она по-прежнему не понимала, как можно так поступать с живым человеком. И за что? Что уж такого непоправимо страшного она сделала? Неужели она хуже всех? Ведь в квенсене обычно вообще не применяют таких наказаний.
Нет, понять этого она не могла. Ею по-прежнему владело ощущение полной своей чужеродности этому миру, где такое возможно.
Но простить? Это она могла. Это было даже легко - слушая спокойный голос Керша ("Так вот, Ивенна…"), она просто не в состоянии была на него сердиться.
Занятия продлились до Рождества. А потом Ивик уехала домой на каникулы.
Ей с трудом удалось отбрыкаться от навязчивых предложений мамы "потереть спинку". Ивик прочно закрыла щеколду в ванной (в их доме была такая роскошь, одна на пять семей), и долго, с удовольствием мылась. Спину все еще пощипывало от горячей воды. Но это было ничего. В квенсене в принципе существовал только душ, и то по большей части холодный.
И надеть нормальное платье - платье! Темно-красное с длинными рукавами! - было невыразимо приятно.
На Смену Года пришли бабушка и дедушка, и папина сестра тетя Стай с тремя двоюродными братцами Ивик и трехмесячной двоюродной сестрой. Они должны были спать в гостиной на полу, на матрацах. А пока гостиная вся сияла от золотой и серебряной мишуры, развешанной еще к Рождеству, свет самодельных свечей отражался в бокалах и вазах. И еды на столе было полно. Салаты, мясные шарики, сырные слоенки, колбаски, запеченные яблоки в тесте. Папа разливал вино, и теперь Ивик тоже налили бокал. Вино оказалось сладким и легким. Ивик сразу выпила его, как газировку, с удивлением подумав, что в прошлом году вино казалось ей мерзким, и она лишь из принципа его допила понемногу. Поставив пустой бокал, Ивик поймала на себе изучающий мамин взгляд.
— Ты хоть закуси, - мама протянула ей сырную слоенку.
Ричи с мальчишками тети Стай бесились в спальне - отсюда было слышно.
— Ивик, на-ка, возьми! - вдруг окликнул ее папа. Подал ей клори.
— Ивик у нас гэйна, - с гордостью сказал он, - а гэйны все талантливые. Давай, Ивик, сыграй что-нибудь!
Ивик взглянула на отца. Ей показалось, что она впервые его видит. Смешные залысины на лбу, длинный нос с бородавкой, очки. Какой он, в сущности, милый и хороший человек!
Но все затихли и смотрели на свою гэйну. Ивик смутилась, опустила голову. Пальцы привычно пробежали по струнам. Что спеть-то? Бой на синей реке… Любовь моя, пока мы вдвоем… Нет, все это не подходит. Ивик перебирала в памяти разные песни - вроде так много их, а что выбрать? Вдруг ей в голову пришла старая песенка.
Как-то в пути, темнотою измучен,*
Песенке, песенке был я научен,
Песенке в несколько строк.
Чтоб напевать по пришествии тени,
В ветре хотений, в тумане смятений,
Падая с ног…
Кто не умрет, тот в Тебе не родится,
Зернам бояться ли тьмы?
В меленке черной
Мелются, мелются бедные зерна,
Мелется, мелется Божья пшеница,
Мелемся мы.
Песня понравилась. Но больше петь ее, слава Богу, не просили. Взрослые разговаривали о чем-то своем, Ивик убрала клори. Мама придвинулась к ней.
— Ты чего, мам? - спросила девочка. Мама была какая-то непривычно тихая. Другая. Хотя за эти дни она уже успела пару раз выступить в своем любимом стиле и по-прежнему порывалась опекать дочь.
— Доченька, ты так изменилась.
— Ну… я расту, наверное.
— Но у Ани было не так. Совсем не так. Когда она училась в Академии, она очень скучала по дому. Приезжала, и мы с ней обнимались… Она была такая домашняя. Уже потом, когда вышла замуж, она повзрослела. А ты… тебе еще только тринадцать. Ну четырнадцать. Что там делают с вами в этом квенсене? Ивик… скажи честно - вы уже участвовали в боях?
— Нет. Честно, нет.
"Но ведь будем", подумала Ивик. И что она скажет тогда?
Стали бить часы. Все подняли бокалы, встречая новый год. Ивик снова, как в детстве, ощутила бесконечное удивление. Вот сейчас, в этот миг ей волшебным, непостижимым образом становится четырнадцать. И Дане, Ашен, Чену, Марро, Скеро - им всем теперь четырнадцать. А Ричи семь. Только малышка Шина на руках тети Стай еще не так уж выросла, до трех лет ведь считают только месяцы. А все дейтрины становятся в один миг старше на год. Как это может быть, Ивик никогда не понимала. Впрочем, и сам момент Смены Года - вот был один год, и раз - уже другой - тоже всегда ее очаровывал и был совершенно непонятен. В этом есть какая-то тайна! Ивик быстро выпила свой бокал.
