Юрий Брайдер - Дисбат
Дарий ничего сестре не ответил, а только застонал еще сильнее.
Синяков встал с него, но тут же вынужден был присесть на лежанку — дыхание пропало, как у утопленника, зато появились головокружение и жестокая боль во всем теле. Пальцы так ослабли, что даже не сжимались в кулак. По лицу текла кровь — изо рта, из уха, из носа. Под глазом быстро наливался солидный фонарь.
«Теперь меня точно никто не узнает», — почему-то подумал Синяков.
Дарий валялся у него в ногах, и было непонятно, что он сейчас собой представляет — бесчувственное бревно или лишь на время оглушенного зверя.
Легко угадав сомнения Синякова, Дашка сказала:
— Если его без помощи бросить — загнется. Иголочка твоя пострашнее лома будет. Руки-ноги напрочь отнимаются.
— Я тебя поблагодарить забыл, — произнес Синяков, сплевывая сгустки крови. — Не знаю даже, что бы со мной было, если бы не ты…
— Ерунда. Он же у меня припадочный. На всех бросается. Чем я его только не колотила! И сковородкой, и молотком, и палкой. Привыкла уже…
Она отыскала наконец иголку и на видном месте воткнула ее в кусочек воска, оставшийся после потухшей свечки.
— Остыла уже? — имея в виду иголку, поинтересовался Синяков.
— Холодненькая… Значит, нам пока ничто не угрожает. Побудь здесь, а я схожу поищу для брата подходящее снадобье. Да и твою физиономию подлатать не мешает. Кладбища тем хороши, что всякими зельями богаты. Тут тебе и зверобой, и пустырник, и крапива и черви могильные, и дерьмо собачье, и жабы пучеглазые…
Освещая себе путь свечкой, Дашка удалилась.
А ее брату тем временем становилось все хуже. Он уже и ногами сучить перестал, и не ругался матерно, а только бормотал заплетающимся языком что-то невразумительное.
Боевых отметин хватало и на его роже — бровь рассечена, губы распухли, у корней волос на; лбу запеклась кровь.
«А. ведь я еще могу подраться, — с гордостью подумал Синяков. — Если бы он меня сразу не оглушил,, еще бы посмотрели, кто кого…»
Застонав от боли, он встал и стянул с Дария кожанку старомодного покроя, такую жесткую, словно она была сшита из кровельной жести. Надо думать, это и был подарок покойного чекиста, по версии брата, изведенного Дашкой.
Под кожанкой оказалась камуфляжная униформа — судя по всему, солдатская, но с полевыми капитанскими погонами. Всякие нашивки, в которых так любила щеголять местная милиция и военщина, напрочь отсутствовали.
Сунув свернутую кожанку Дарию под голову. Синяков на всякий случай проверил содержимое его карманов. Там ничего примечательного не оказалось — ни оружия, ни даже документов. Исключение составлял только сверхмощный фонарик, совсем недавно едва не ослепивший Синякова.
Пока Дашка отсутствовала, можно было обдумать последние события, а в особенности странное поведение и зловещие речи Дария.
Как понимать его слова о том, что Димка превратился в человека совсем другой породы? Это иносказательное выражение, профессиональный сленг или нечто ужасное, связанное с воздействием на человеческую психику, с разрушением личности? Говорят, такие опыты над заключенными уже проводятся, и не только за рубежом.
А для каких таких тайных дел предназначен этот загадочный дисбат, якобы чуть ли не участвующий в боевых действиях? С кем, интересно? С бандитами, экстремистами, оппозиционерами? Да тут на одного бандита не меньше сотни ментов приходится, а экстремисты отродясь не водились. С оппозиционерами вроде Грошева тоже все ясно. Они своей собственной тени боятся. Где же тогда враг? Город к полуночи затихает, даже трамваи не звенят. На телевизионной вышке, помнится, горят огни. В центре светится реклама. Нет, на зону военных действий это совсем не похоже. Где же тогда здесь хоть какая-то логика? Где? И тут Синяков с пугающей отчетливостью вдруг осознал, что в этом странном мирке, куда его занесли очень даже неприятные обстоятельства, никакой логики нет да и быть не может. И вообще, разве логично то, что приключилось с ним за последние дни — визит Нелки, телеграмма Димки, опасные фокусы неизвестно откуда взявшегося шамана, адский порошок, волшебная игла, путешествие по подземной реке в потусторонний мир, общение со своим собственным духом-покровителем, неправедный суд, похожий на дурной сон, и эта последняя жуткая ночь на заброшенном кладбище?
Вывод напрашивался сам собой. Чтобы вызволить из беды Димку и уцелеть самому, надо принять алогичность происходящего как должное, а бред признать действительностью. Нужно убедить себя, что пресловутый нижний мир столь же реален, как родной и привычный срединный, что судьба любого человека зависит от силы и влиятельности духа-покровителя, являющегося, возможно, одной из ипостасей его собственной души, что добро и зло есть лишь разные проявления вездесущей вселенской магии, столь же древней, как и весь этот триединый мир.
И, лишь уверовав во все это, лишь отбросив напрочь все свои прежние убеждения, он сумеет спасти сына.
Если это, конечно, возможно. Но если это даже невозможно, он все равно спасет его…
Дашка явилась с целой охапкой трав, предназначенных главным образом для Синякова.
— Прикладывай, пока они в росе, — велела девчонка. — А заговор над ними я уже нашептала.
Брата Дашка собиралась приводить в чувство совсем другими средствами — черной свечкой, паутиной, добытой тут же на месте, горстью свежей земли (нетрудно было догадаться, откуда она взята), мутной водой из неизвестного источника и той же самой иголкой, так навредившей Дарию.
Сначала Дашка изо рта брызгала на брата водой, потом протирала его виски смесью земли и паутины, а затем принялась рубить иголкой пламя черной свечи, не переставая при этом что-то нашептывать. До Синякова доносились лишь отдельные фразы:
— Огонь жгучий, дождь падучий, паук могучий… Мать-заступница сыра земля… Гоните хворь от молодца… Нет в нем проклятия ни в руках, ни в ногах, ни в голове, ни спереди, ни сзади… Он не отпет, нет на нем бед, нет на нем лиха… Будьте, мои слова, крепки и легки… Чем хворь навела, тем ее и снимаю…
Вдоволь натрудив язык этой тарабарщиной, она залепила брату несколько звонких пощечин, а когда и это не помогло, кольнула его иголкой в задницу.
Дарий дернулся, как от электрического разряда, и сел, очумело мотая головой.
— Пора бы уже и очухаться, — сказала Дашка, выплеснув ему в лицо остатки воды, в которой плавали лепестки цветов и дохлые мухи.
— Пошла прочь, ведьма проклятая! — он замахнулся на нее, но тут же скривился от боли.
— Вот и вся твоя благодарность, — с укором произнесла она. — А я-то старалась, как пчелка трудилась, самых заветных слов не жалела…
— Потом рассчитаемся, — пообещал Дарий. — Так ремнем отделаю, что неделю сидеть не сможешь. — Затем он обратился к своему недавнему противнику: — Эй, земляк, у тебя, случайно, выпить не найдется?
— Нет, — хмуро ответил Синяков.
— Жаль… А не то у меня внутри все словно оледенело… Да, заделали вы мне козью морду…
— Сам напросился, — сказала Дашка строго. — Ты, прежде чем на человека набрасываться, справки о нем наведи. А то, не ровен час, калекой на всю жизнь останешься.
— Справки о нем и без меня навели. — Дарий попытался согнуть правую ногу в колене, и это ему почти удалось. — Синяков Федор… э-э-э… Алексеевич…
— Андреевич, — поправил его Синяков, во всем любивший точность.
— Пусть будет Андреевич… Год рождения упущу, чтобы не пугать некоторых, — он покосился на Дашку. — Образование высшее. Мастер спорта по нескольким видам, включая борьбу самбо. Работал на разных должностях в спорткомитете. Разведен. Имеет сына Дмитрия, ныне проходящего срочную службу во внутренних войсках. В настоящее время — лицо без определенного места жительства. Источник существования — пособие фонда ветеранов спорта. Атеист. Злоупотребляет алкоголем. Характер уравновешенный, хотя случаются срывы. Какими либо сверхчувственными способностями не обладает.
— А вот и ошиблись! — не без злорадства воскликнула Дашка. — Как раз и обладает.
— Это я сейчас и сам вижу. — Похоже, Дарий был слегка смущен, словно хирург, проглядевший грыжу у пациента. — Наш человек, тут уж ничего не попишешь.
— А вот и не ваш! — возразила Дашка. — У него светлая сила! Он зла не сотворит! Нечего его со своими дружками равнять!
— Мы зло против зла творим, — веско заметил Дарий, руки и ноги которого почти восстановили свои функции. — И вообще, это не твоего ума дела, мелюзга!
— От мелюзги и слышу! — Дашка презрительно прищурилась, но потом, вспомнив что-то, сразу сменила тон. — Так ты все же поможешь ему?
— А если нет? Опять меня прикастрюлите? Ух! — Дарий встал и, сбивая свечи, пошел враскорячку вдоль стены склепа.
— Помоги мне, — дабы и дальше не ущемлять и без того попранную гордость Дария, Синяков перешел на просительный тон. — И не исключено, что впоследствии я помогу тебе.
