Владимир Березин - Путевые знаки
Но кто сказал, что я нормальный человек? Никто этого не говорил. А теперь, в ночь полнолуния, я слышал чересчур много: потрескивания и шорох той природы, которая до Катаклизма жила без людей.
Этой ночью ко мне пришла Лариса. Она сделала это просто, без всяких сомнений, и платье зашуршало, падая с ее плеч. Тело Лары было почти фиолетовым в свете луны, и в залитой белым светом комнате было так светло, что я различал даже маленькие родинки, веером рассыпанные по спине.
Видны были все ее татуировки на плечах, щиколотках и на спине: все в виде хитрых кельтских зубцов и змей.
Она медленно пробралась ко мне под одеяло и по-хозяйски принялась за сладкое дело, будто мы жили с ней уже целую вечность. На мгновение ее лицо совместилось с лицом Кати, мне казалось, что я не лежу сейчас на широкой лавке в теплом деревянном доме, а прижимаю свою подругу к красному граниту станции "Динамо".
Она двигалась, как охотница, что ловит зверя не очень опасного, но с норовом. Как та охотница с картинок, где древняя богиня несет каких-то зверьков, только что ею добытых. Но и я теперь был тот еще зверь, не слишком легкий и удобный для стреноживания.
Но, разумеется, я понимал, в чем тут дело. Никаких иллюзий. Но и никаких угрызений. Чувства мои мне придется еще изучать.
Греясь потом под одеялом и глядя в потолок, я понимал, что все это скверно. "Ни с одной, ни с другой ничего у меня не выйдет, да и для себя хорошего не жди, - подумал я. - Не надо искать виноватых, неизвестно даже, сколько мне осталось жить. И речь не о том, что если мало, то можно вести себя кое-как. Или если я проживу еще достаточно долго, то нужно вести себя правильно. Время расставляет все по своим местам, а время у нас быстрое…"
И я снова вспомнил мысль о том, что если слишком долго ждать, то тебя пронесут мимо дома твоего врага…
Я пытался осознать свое местоположение, и вообще, что и как я делаю, что со мной? Незачем было копаться в себе особенно когда у тебя на груди спит женщина, потому что, когда она спит, очень сложно вскочить, отгоняя от себя ужас одиночества. А одиночество есть, оно никуда не отпускает, и любить двух женщин плохо, и ни к чему хорошему это меня не приведет. Я вообще не очень понимал, что такое любовь. Все понятия сместились, и то, что было описано в книгах до Катаклизма, было совершенно неестественным в наши дни. Отношения людей в книгах были совершенно искусственными и полными условностей. Эти условности исчезли, и я еще проживая на станции "Сокол", что сейчас мне казалась сном прошлого, понимал, что ответа на то, как и что надо чувствовать в определенных ситуациях, книги не дают. Книги ничего не объясняли это был тот опыт, который не наследуется. Что мне могла дать история про человека, что был моложе меня, сладко пил, крепко спал, тосковал, а потом увидел огромное дерево в лесу и сразу всех полюбил. Я тоже обалдел, когда увидел лес после двадцатилетнего перерыва, уж куда круче, чем герой давно сгнивших книг. И что из этого?
И я попытался глубоко нырнуть в сон, где придет отец и все мне разъяснит. Я рассчитывал, что моя тоска развеется в этом сне, как туман над взлетно-посадочной полосой, который пропадает, как только начинает пригревать солнце.
Но снов мне было не дано, и так не найденный мною отец не пришел ко мне.
На следующую ночь все повторилось, но сила была уже на стороне гномов. Война была зла, повторяема, механична, но высшая власть и успех были у меня. Балин тупым клином входил в плодородную землю, прорезал Шир и Эриадор, выдвигался передовым отрядом в Рохан.
Я завоевывал эту землю неспешно, но не отступая ни на шаг, пристально наблюдая за всеми движениями противника.
Пришло то время, когда отступает отчаяние и тебе все уже нипочем. Да что там! Не наш хрип и тяжелое дыхание, а лязг боевых колесниц стоял во всем подлунном и полнолунном мире. В пропасть, подземный карст, в заброшенные тоннели и шахтные выработки валилось все зло мира, а тут восстанавливалось царство справедливости.
Руническая вязь, написанная на стенах криво, но старательно, была прекрасна, но двоилась в глазах, залитых потом.
И вот наступил эквилибрум - поверженный Рохан дышал рядом. Я видел себя со стороны: лысого смешного гнома, что ворвался во дворец, нахулиганил и упал среди шелков и подушек. И, как и положено, я толкнул в бок сопящего рядом Рохана. Но сон его был крепок, не то что мой.
Вскоре я обнаружил, что и Владимир Павлович тоже пристроен. Мы с ним стали меньше видеться, и я запустил это превращение. Я зашел за Владимиром Павловичем, чтобы вместе пойти в кузницу, но сразу понял, что ни в какую кузницу мой товарищ не пойдет. Он обедал в соседнем доме - обедал борщом под самогон. Вместе с ним за столом сидела складная тетка, крепенькая, как упругий и крепкий масленок. Судя по тому, как расслабленно Владимир Павлович смотрел в сторону, ночью он трудился не покладая… В общем, чего-то не покладая.
Дни были прекрасны, а ночи… еще более прекрасны. Хотя днем я наслаждался видом снега, его вкусом и прочими свойствами. Снег везде был разным: твердым и льдистым у подошвы стен, легким и сыпучим на ветвях елей, колким, когда я погружал руку в сугроб, и пушистым, когда он падал с неба.
Однако все чаще я стал задумываться о том, что я тут де лаю. Можно было остаться тут навсегда я выковал бы себе короткий меч, и если бы в поселок приходил кабан-мутант, эльфы выкликали бы меня.
Я бы выходил из дома заспанный и помятый, но одним ударом кроил бы кабана надвое. Мутант пропадал бы в облаке розового пара, а я бы пользовался восторгом и признательностью эльфов.
Но это был бред и не потому, что я не навострился бы воевать с кабанами. Это все несбыточно, потому что через год или два я затосковал бы да так, что хоть вешайся.
Ясно, что не жить мне тут. Не житье мне на этом островке спокойствия, как шубой укрытом снегом. От себя-то мне не спрятаться, от павловских собак я ушел, а от себя не уйду. Да и она догадывалась, что ее невысказанной мечте о населенном семьей доме не сбыться и что час нашего расставания близок. В общем, мы понимали, что обязательно потеря ем друг друга.
По ночам я стал слышать вой волков. Впрочем, я так думал, что это воют волки. Не поймешь, кто там выл в отдалении. Может, это были какие-то страшилища, новые драконы, Ежик с пашен, что со сворой собак идет по лунной дорожке посреди заснеженного поля и ищет заблудившегося человека. Никто этого не слышал, и только я боялся это ночного воя. Лежа под одеялом рядом с Ларисой, я брал тогда ее за реку и сжимал запястье. Это было очень хорошо, это было пре красно и отчаянно грустно. Потому что я понимал, что ран или поздно покину этот поселок ряженых эльфов.
После каких-то наших разговоров о пустяках она выглядела расстроенной. Я-то понимал, откуда идет это тоскливое беспокойство.
Снег в эту зиму лежал глубоким слоем. Все постройки стали казаться ниже, чем они есть. Эльфы протоптали глубокие тропинки, похожие на траншеи, ко всем домикам и прочим местам. Отправляясь по нужде, я часто сталкивался с какой-нибудь эльфийской девой, и, чтобы разойтись, мы прижимались спинами к снежным стенкам, а грудью друг к другу
Со всех козырьков над дверями свисали огромные шапки снега. Я приноровился колоть дрова и преуспел в этом. Плахи были тяжелы и облеплены снегом. Они были похожи на врагов в очереди на уничтожение. Сначала я лупил колуном не очень точно и потратил на колку куда больше времени, чем думал. У меня чудовищно болела спина, но я дал себе слово, что на следующий день продолжу.
Но на следующий день я лежал в лежку, боясь пошевелиться. Потом я вернулся к колке дров и все же доделал дело. Я колол их, кажется, целую вечность, изо дня в день. Я обеспечил общину дровами, как мне кажется, не только до конца этой зимы, но и на следующий год. Это было немного бессмысленно, потому что я заметил, что тут практически нет поленниц местные жители запасались дровами на день-два, да и ладно. Ну да не мне было порицать местные привычки.
Зима давно уже повернула на мороз, но вот и он смягчился. С темного неба, покрытого низкими тучами, с минуты на минуту должен был повалить последний снег. Я пошел к кузнецу, ежась от холода, и думал, что эльфы меня любят, да только я чужой среди них, и всегда тут останусь чужим. Я говорил с Ларисой. Она тоже понимала, что я чужой. Но видно было, что она мечется, потому что все здесь казалось устроенным свободно, но при этом все подчинялось строгим, нерушимым правилам.
- Нас тут ради осеменения держат, - весело сказал Владимир Павлович. - Для репродукции.
Роль осеменителя, судя по всему, не казалась ему унизительной. Да и то правда, что в этом плохого?
В воздухе стало разливаться тревожное томление и предчувствие перемен. Однажды я остановился с какой-то ношей посреди тропинки, протоптанной в снегу, и вдруг ужаснулся. Хотя был ясный весенний день и совсем светло, у меня было такое чувство, что я ночью стою в густом, плотном, страшном лесу. Хмуро было у меня на душе, так, что хотелось биться о край колодца головой. Что-то остановилось внутри меня, порвалась связь времен, как сказал бы начальник станции "Сокол". Время мне было помирать, а ничего я в жизни не сделал.
