Валерий Волков - Блатные из тридевятого царства (СИ)

   -- Все нормально значит? -- усомнился я.

   -- Ну, да, -- кивнул Фраер. -- Тут еще говядину в пол цены предлагают. Не знаю -- брать или нет.

   -- Кто такой щедрый?

   -- Хозяин трактира наш. Трех коров на базар уже отогнал, теперь быка на мясо бить хочет.

   -- Зачем?

   -- Так кормить в зиму нечем, сено сгорело...

   -- Как сгорело? -- опешил я. -- Оно ж на сеновале, спали на нем...

   -- Вот вместе с сеновалом, сараем, прочими пристройками и сгорело.

   -- Погоди, -- перевел я дух. -- Ночью дождь прошел, лужи еще не просохли, специально сарай жечь станешь, хрен получиться...

   -- Специально нет, -- кивнул Евсей, -- а с керосином запросто.

   -- Вы чего! Керосин на сеновал вылили?!

   -- Нет, мы его за сарай слили, а у Кондрат Силыча самокрутка изо рта выпала...

   -- Он, что -- из ума выжил, окурками в керосин плеваться! -- заорал я.

   Фраер набычился и процедил сквозь зубы:

   -- Плюнешь тут, когда господин граф себя миссией объявил, собрал пол пиримидоновского княжества и повел на озеро в новую веру крестить.

   До сеновала я добежал на одном дыхании. За воротами груда головешек, к небу тянется сизый дымок, нестерпимо воняет гарью. Запыхавшийся Евсей пояснил:

   -- Перво-наперво сарай зачался, пока тушили -- сеновал пыхнул. Лошадей вывести успели, а вот пролетки нет. Едва деньги спасли. Так чего, Пахан, говядину будем по дешевке брать, али нет?

   -- Где остальные? -- держась за сердце, спросил я.

   -- За Лёнькой подались.

   -- Веди.

   Пол версты до озера одолели в четверть часа. По дороге удалось выяснить подробности: пока кореша уничтожали керосин, неутомимый великомученик Лёнька, пользуясь щедростью хозяина трактира, споил два десятка шедших со службы стрельцов. Щедро причастился сам. Во главе с новоиспеченным святым апостолом Леопольдом пьяные стрельцы подались на природу, поближе к воде. По городу пронесся слух -- стрелецкая сотня топиться идет. Желающих на это посмотреть собралось больше, чем могло вместить озеро. Граф времени даром не терял, вещал о конце света и покаянии, а когда загорелся сеновал, вспомнил про гиену огненную.

   Мы с Евсеем подоспели в самый интимный момент.

   Небольшое озерцо, круглое как тарелка, наполовину затянуто тиной. Народу больше, чем на базаре, свистят, улюлюкают. У камышовой заводи топчутся стрельцы, на кислых трезвеющих лицах никакой святости. В воде только Лёнька. Граф запутался в камышах и бьется как щука в сети. Озеро бурлит, крупная волна лижет берег, несмышленые пиявки и те шарахаются от Лёньки.

   Дебил выплюнул сгусток тины и начал вещать:

   -- Ко мне, люди! Ко мне! Судный час настал! Покайтесь! Я видел свет в конце тоннеля! Всех прощу! Кайтесь и ко мне!

   Желающих последовать за графом не нашлось. Стрельцы ругнулись и пошли по домам, народ же забавлялся: кто ржал во все горло, кто пальцем у виска крутил. Даже лягушки косяком поперли на берег, прочь от Лёньки. Сквозь толпу протиснулся Кондрат Силыч и погрозил Лёньке кулаком.

   -- Ты кто будешь, мил человек, -- поинтересовалась какая-то баба.

   -- Отец почитай этому выродку, -- огрызнулся Дембель.

   -- Свят, свят, -- закрестилась женщина, -- он же себя сыном Божьим навеличивает, а ты, стало быть...

   -- Заткнись, дура! -- Рявкнул дед Кондрат.

   Васька с Ванькой извлекли неугомонного святошу на сушу. Мокрый, скользкий от тины граф дрыгал ногами и верещал как недострелянный заяц. Крепкая оплеуха привела его в чувство. Народ, поняв, что все интересное кончилось, побрел вслед за стрельцами. На берегу остались только свои. Весь лимит терпения, отведенный на Ленькины выкрутасы, был исчерпан. Я медленно подошел к распростертому на траве графу и вцепился в горло. Чеканя каждое слово, сказал:

   -- Хочешь быть апостолом -- будешь. Но глухонемым. Язык отрежем прям здесь.

   Лёнька щелкнул зубами, челюсти намертво сжались. Я поднялся с колен и оглядел притихших корешей: Кондрат Силыч буравит землю взглядом, Антоха с Сорокой прячутся за спинами Евсея с Федькой, а Васьки с Ванькой лыбятся, рот до ушей.

   -- Значит так, -- прохрипел я, -- Дембель и Шестерки стерегут графа. Остальные на базар, ищите, где хотите, но чтоб две телеги были. Через час встречаемся у трактира. Ясно?

   -- Так точно! -- Гаркнуло семь глоток.

   Себе я оставил самое неприятное -- общение с погоревшим трактирщиком.

   Добрался до места, и еще раз оглядел пожарище: чадят тлеющие головешки, вместо построек выжженная земля, все в прах обратилось. Ветер пепел гоняет по ограде.

   Я перешел через дорогу. На крыльце трактира пальцы правой руки самопроизвольно сжались в щепоть, я осенил лоб крестом и взялся за ручку двери.

   Внутри непривычная тишина. Под потолком сумрак сгущается, свечи не горят, не тлеет керосинка. У окна, в углу, где посветлей, хозяин за столом. Дрожащие руки из бутылки последние капли в стакан выжимают. На подоконнике рядом с кактусом еще пяток пузатых винных литровок очереди дожидаются.

   Трактирщик залпом осушил стакан, пустая бутылка полетела под стол, рука потянулась за новой. Вместо литровки ладонь нашарила кактус. Схватила...

   Я где-то слышал, что комнатные растения лучше растут, если с ними разговаривать. Следующие пять минут хозяин трактира активно помогал кактусу вырасти.

   Едва ругань стихла, я уселся напротив. Трактирщик приподнял голову и сразу схватился за бутылку. На этот раз ему даже стакан не понадобился, толстые губы намертво присосались к горлышку. Узнал.

   Когда вино полилось из глотки на рубаху, я положил на стол золотой червонец. Трактирщик икнул и сделал еще один глоток. Я достал второй червонец. Хозяин утер губы, по пухлым щекам скатились слезинки.

   -- Пахан, прости меня. Мне ж говорили, что блатные самые праведные люди, а я дурак, не верил.

   Я вздохнул полной грудью, дело сладилось. Трактирщик вылил остатки вина в стакан и протянул мне. Глотнул. Слегка кислит, а так ничего. Хозяин не мог уняться.

   -- Пахан, у меня амбар еще есть, давай спалим на хрен...

   Я покачал головой. Трактирщик жест расценил по-своему.

   -- Не, платить не надо. Все включено, -- подкинул он червонцы на ладони. -- Подарок.

   Поставив пустой стакан, я выбрался на улицу. У крыльца рожей в грязь лежит Лёнька, на его сутулой спине сидит Кондрат Силыч, самокрутку тянет. С боков Ванька с Васькой.

   Дембель одарил меня виновато-вопросительным взглядом. Я смолчал, пусть потерзается, впредь аккуратней с табачком будет. Маленькая месть длилась не долго, на крыльцо выскочил трактирщик, начал гнуть спину коромыслом.

   -- Господа блатные, будете в наших краях -- милости прошу. Завсегда рад! Завсегда!

   Кондрат Силыч выпустил облако дыма, успокоился. Дополнительных разъяснений не требовалось, и так понял -- дело замяли. Шестерки приглашение трактирщика восприняли как должное, в братском мозге даже мысль не ворохнулась, что могло быть иначе. Попробуй таким не возрадуйся. Тогда не то, что сеновал -- княжество пыхнет.

   Евсей явился с опозданием в пол часа. Идет, насвистывает. За ним телега катится: Сорока с Антохой за оглобли тянут, Федька сзади подпихивает.

   -- Одну смогли раздобыть, -- доложил Фраер. -- В три рубля обошлась.

   Я приказал грузиться. Пожитки сгорели, а для двух коней пара мешков с едой, да мы -- груз вполне посильный. Но не тут-то было. Как Антоха не старался, враз две лошади в телегу впрячь не смог. Оглоблей не хватило. Решили взнуздать жеребца, кобыла пойдет на привязи, потом местами поменяем. Первым в телегу закинули Лёньку, куль с овсом надежно придавил "святые" графские мощи. Ему все равно, а нам спокойней.

   Выехали на центральную улицу, колеса запрыгали по булыжной мостовой, тело сразу ощутило разницу между рессорной пролеткой и раздолбанной телегой. Такое чувство, будто на действующем вулкане сидишь, зубы лязгают громче подков, селезенка на каждом метре норовит через горло выскочить.

   Впереди, на обочине, молодая девка яблоки из лукошка просыпала, сочная антоновка раскатилась по всей дороге. Дивчина спину гнет, собирает -- к яблокам передом, к нам тылом. Федька засмотрелся, рот открыл, телегу тряхнуло, чуть язык не откусил. Расторопный Евсей кинулся помогать. Руки по траве шарят, яблоки ищут, глаза девичью фигуру ласкают. У красавицы ворот расписного сарафана отвис, мелькают белые плечики. Фраер таращится, булыжники вместо антоновки в лукошко ложет. У дома напротив бабка со скамейки взвилась. Доковыляла до Евсея и клюкой вдоль хребта.

   -- Куда зенки бесстыжие пялишь!

   Фраер выгнулся дугой, прошипел обиженно:

   -- А тебе завидно, карга старая?

   Девка подхватила лукошко и, гордо вскинув подбородок, отступила за бабку. Юное лицо серьезно, а в зеленых глазищах искорки мечутся, смотрит оценивающе, по-женски, но Фраеру уже не до телячьих нежностей, от удара спину перекосило. Антоха подхлестнул коня, телега заскрипела дальше, многообещающая девичья улыбка осталась без ответа.