Константин Соловьев - Америциевый ключ
- Надо было раньше подумать о безопасности, - проворчал Ганзель, разглядывая щели в стенах, в некоторые из которых можно было просунуть руку, - Учитывая, какой арсенал хранится у вас за камином.
Папаша Арло лишь беспомощно развел руками.
- Прежде у меня был охранный серв. Старенький, но надежный, модели «Сверчок». Только Бруттино, перед тем, как сбежать, проломил бедняге голову.
- Жить под одной крышей с подобной тварью семь лет – и даже не задуматься о защите! Потрясающая глупость.
При слове «тварь» папаша Арло гневно сверкнул старческими выцветшими глазами.
- Не говорите о нем так! Мой Бруттино славный мальчик. Быть может, он кого-то и обидел, может, не очень-то чуток по природе, но у него доброе сердце…
- Ваш мальчик – хладнокровный убийца, садист и вор, - раздельно произнес Ганзель, дыша на окоченевшие пальцы, - И если у него и в самом деле оказалось доброе сердце, то только потому, что перед этим он заживо выпотрошил его владельца. Я знаю, о чем говорю. Видел его в деле.
- Вы сказали, он искал геноведьму, чтоб стать настоящим мальчиком! Это ли не говорит о нем?
- Искал, - неохотно сказал Ганзель, - Да что с того? Он чудовище, и снаружи и внутри. Ему просто захотелось приглядеть себе более подходящую шкеуру. Чтоб не сильно выделяться среди нас. Элементарная мимикрия, о которой моя сестра может рассказать вам куда больше…
- Он мыслит и чувствует! – повысил голос старик.
Ганзель с тоской вспомнил события десятидневной давности, когда судьба только свела его со старым «шарманщиком». Тогда он, по крайне мере, мог выставить его за дверь. Сейчас у него такой возможности больше не было – приходилось делить с Арло его же каморку.
- Возможно. Только и мыслит и чувствует он не по-человечески. Отсюда и все неприятности. Наверняка, при этом он ощущает себя чуждым. Нездешним. Выделяющимся. Ему ведь, наверняка, доставалось из-за этого?
Папаша Арло отвел взгляд.
- Бывало. Сами понимаете, нелегко жить, когда каждый встречный видит в тебе лишь деревянную куклу.
- Вот это его и беспокоило, - жестко произнес Ганзель, - Не кровь на его руках, не боль, причиненная им, не существа, убитые им же. А то, что он выделяется из толпы. И желание стать обыкновенным мальчиком – вовсе не признак святости! Напротив! Это инстинкт хищника, который заботится о своей безопасности!
Папаша Арло вздернул маленький твердый подбородок.
- Он желает лишь спокойствия и мира. Только едва ли этого просто достичь, если окружающие мечтают отправить вас на сцену, пускать кровь другим бедолагам, защищая свою жизнь!
«Интересно, - подумал Ганзель, поглаживая ложе мушкета, знакомое до мельчайшей царапинки, - Если Греттель вздумает нас навестить, она заметит, что у старика нет головы, например? Геноведьмы иногда довольно невнимательны к мелким деталям, может и не заметить…»
- У вас нет даже представления о его желаниях! – рявкнул он, откладывая мушкет на лавку во избежание искушения, - И у нас тоже. Вот поэтому сейчас, когда один старый растяпа позволил ему завладеть америциевым ключом, желание Бруттино таят в себе еще большую опасность!
- Он…
- Его желания не играли никакой роли, пока он был подмастерьем бедного «шарманщика», бездомным воришкой или куклой господина Варравы. Но его желания сделаются крайне важными, когда он сделается властителем Гунналанда и миллионов чужих жизней. Что захочет кукла, обретшая почти божественное могущество и способная диктовать свою волю половине мира? Изысканных яств и королевских вин? Но он не питается человеческой пищей. Почестей и славы? Он лишен человеческих амбиций. Женщин и генетических инъекций? Ни то, ни другое ему не нужно. Как распорядится бескрайними возможностями существо, которое никогда не станет человеком? Как поступит?
Папаша Арло лишь поджал морщинистые старческие губы.
- Не знаю, господин Ганзель. Честно говоря, Бруттино всегда был себе на уме, да и на счет заветных желаний мы особо не разговаривали. Я только надеюсь, что…
Снаружи скрипнули доски крыльца. Едва слышно, но Ганзелю этого было довольно. От его толчка старый Арло отлетел, точно сам был выточенной из легкой древесины марионеткой, а мушкет мгновенно уставился своей тупой толстой мордой на дверь. Короткое мгновение, необходимое для того, чтоб электрический сигнал сделал короткую пробежку по нейронам мозга, и человек, стоящий за дверью, превратится в воющее месиво из свинцовой картечи и деревянной щепы.
Ганзелю удалось растянуть этот миг на несколько секунд. Пока в дверном проеме не возникло бледное, как у призрака, лицо Греттель. Только тогда он позволил себе от души выругаться.
- Мукополисахаридоз Гурлера! А условный стук, сестрица?
Она подняла на него рассеянный взгляд. В руках у нее был компактный контейнер для биологических образцов размером с небольшой дорожный сундук.
- Извини, вылетело из головы.
- Если бы не мои крепкие нервы, у тебя сейчас из головы вылетело бы не только это!
С геноведьмами такое случается. Они способны забыть что-то, даже то, что может стоить им головы. Просто потому, что это не включено в сложную цепочку их мыслительного процесса, сложного, как формула искусственного синтеза стволовых клеток.
Греттель была в обычном своем виде – старая рабочая блуза, затянутый жилет, несущий на себе так много пятен химических и термических ожогов, что казался окрашенным в причудливую камуфлирующую расцветку. Штаны мужского покроя и высокие кожаные ботфорты на ремнях дополняли непритязательный наряд. Пожалуй, ботфорты она могла и забыть натянуть – Ганзель мгновенно понял, что мысли Греттель чем-то поглощены. В такие моменты от нее можно было ожидать чего угодно, не только забывчивости.
А еще она выглядела едва живой. Такой, какой Ганзель видел ее лишь несколько раз за всю жизнь – осунувшейся, вялой, едва шевелящей языком. Любой другой человек в таком состоянии походил бы на жертву чумы, но Ганзель знал, что для геноведьм это признак усталости. Смертельной усталости. Пятна под глазами походили даже не на синяки, а на угольные кольца. Губы побледнели, как у утопленницы, почти сравнявшись цветом с кожей лица. Волосы торчали спутанными грязными вихрами.
«Ведьма! - горько подумал Ганзель, втягивая ее невесомое тело в комнату за руку, и высвобождая из оцепеневших холодных пальцев рукоять контейнера, - Смотреть на тебя больно, самая могущественная ведьма в Вальтербурге. Сама себя в могилу загонишь, растяпа!»
Взглянув в лицо Греттель, которое было бледным и холодным настолько, будто появилось из-под снега по весне, он сразу все понял. Те три дня, что он провел в каморке папаши Арло, охраняя проклятый нарисованный камин, Греттель и не думала набираться сил. Он даже сомневался, вспомнила ли она хоть раз про еду. Разумеется, тут же бросилась в лабораторию, как и полагается одержимой ведьме.
- Чаю, папаша! – крикнул Ганзель.
По счастью, пузатый медный чайник еще не успел остыть. Папаша Арло наполнил чаем кружку и почтительно передал Греттель. Она выпила чай за несколько секунд, безотрывно, не отнимая кружки ото рта. И только после этого ее можно стало признать за живого человека. По крайней мере, губы хоть немного порозовели, а взгляд стал осмысленным.
- Что случилось? – спросил он напрямик, все еще придерживая Греттель за спину, - Мы же договаривались, чтоб ты не вздумала сюда являться! Здесь опасно. Сюда в любой момент может пожаловать Бруттино вместе со своим отребьем. К чему мне здесь обуза вроде тебя?
Выговаривая ей с нарочитой сердитостью, Ганзель в то же время понимал, что этот нежданный визит – вовсе не прихоть Греттель. Геноведьмы иногда совершают странные и необъяснимые поступки. Но никогда не совершают бессмысленных. Если Греттель явилась в каморку «шарманщика», да еще и в столь задумчивом состоянии, было очевидно, что тому есть причина.
Мягкое свечение ее прозрачных глаз для человека непривычного было едва выносимо. Как контакт с совершенно непонятной, но в своей глубине опасной для человека средой. Даже папаша Арло, кашлянув, поспешил отвести взгляд.
- Я знаю, где Бруттино.
Она едва держалась на ногах, Ганзель поспешил поддержать ее под руку и усадить на хлипкий стул. Самого Ганзеля стул никогда не выдержал бы, но Греттель была так легка, что иногда казалось удивительным, как она не взмывает в воздух при каждом дуновении ветра.
Мушкет сам собой крутанулся в руках. В холодной стали, прежде дремавшей, проснулось что-то, злое и решительное. Голодное. И Ганзель с удовольствием ощутил его прикосновение. Мушкет звал в бой. Как в старые добрые времена, когда почти любую проблему можно было решить коротким движением указательного пальца. А короткий щелчок курка и хлопок пороха на полке подводили черту любому неразрешимому спору. Мушкет немало не состарился за последние годы. Он не единожды бывал в починке, кое-где мелькали царапины и сколы, но он не торопился на полку. Ганзель иногда ему завидовал.
