Ян Валетов - Дети Капища
Но господин Лысенко в известной степени был просто ловко слепленным PR-проектом и подавался народу, как запотевшая рюмка с холодной водкой: на серебряном подносике и с соленым огурчиком. Образ был совершенно беспроигрышным.
Для поддержания цельности картины и окружение у Владимира Викторовича должно было бы быть соответствующим, то есть простым, демократичным до тошноты и излишним интеллектом не обремененным. Но Плотникова из этой стройной гармонии выпадала ввиду самостоятельности, независимости суждений и просто наличия ума. Подобный диссонанс в команде обычно бросался в глаза и нервировал не только специалистов по PR, но и избирателей. Но, как ни странно, яркая и выделяющаяся на общем фоне премьерского окружения Плотникова людям нравилась.
В одном жесте этой женщины (вот только что Плотникова привычным движением руки откинула со щеки прядь волос) содержалось больше привлекательности и столь милой народу первобытной зовущей сексуальности, чем в полуторачасовой речи господина Лысенко со всем его мужицким тестостероном, «мачизмом» и хамством, прущим наружу даже из ноздрей.
Электорат, конечно, биомасса и быдло, как неоднократно характеризовали его обе стороны новорожденной украинской демократии, но на некоторые вещи это самое быдло реагирует вполне адекватно. Невооруженным глазом было видно, что начни Виктория Андроновна сейчас свою избирательную кампанию даже с невыгодной позиции пресс-секретаря, и Лысенко мог отправляться на незаслуженный отдых – за ней люди пойдут не задумываясь, как крысы за сказочным крысоловом.
Слева от Вики, держась от журналистов на дистанции, стоял блинчиков холуй Лаврик и сверлил висок Плотниковой влюбленным взглядом. Причем, по мнению Сергеева, сверлил искренне, а уж чего-чего, а искренности за Лавриком не замечалось никогда.
Даже сотрудники Титаренко, у которого Лаврик состоял в адъютантах, за глаза называли его Табаки или просто Шакал. Сейчас же этот самый Шакал буквально ел Викторию Андроновну глазами – с аппетитом, почавкивая и причмокивая.
У Сергеева появилось сильное, похожее на зуд желание зарядить Лаврику в «пятак». Но он прекрасно понимал, что не имеет на это даже морального права, на остальные этические преграды Михаил бы с радостью наплевал.
Лысый – нынешний премьер-министр и кандидат в президенты Лысенко Владимир Викторович – уже скрылся с глаз, скатившись по Владимирскому спуску в сторону Подола, вместе со своим кортежем из черных «гелендвагенов» последней модели. Совокупная стоимость автомобиля премьера и джипов сопровождения как раз составляла сумму, равную выплатам пенсий в Киевской области за несколько месяцев, которую правительство почему-то задолжало.
Появление в центре города на таких «тачках» и при таких раскладах было бы настоящим безумием, но… Но настоящие пацаны на «фуфле» не ездят и «линию не ломают». И стесняться пацанам некого. Переморгают пенсионеры! Все путем!
То, что полтора года назад, после оранжевых событий, им крепко «дали по рогам», уже успело забыться. Да и дали-то чисто условно. Прописали в газетах. Погрозили по телевизору. Ну особо заметным пацанам пришлось пару месяцев позагорать в теплых странах или на лыжах покататься. И всех делов-то!
Лозунги остались лозунгами, это на бигборде писали: «Бандитам – тюрьмы», а в реальной жизни все сложилось не так и плохо. Будущее представлялось столбовой дорогой, по которой стройными рядами пройдут, обнявшись, представители правых и левых партий, объединенные борьбой против партии правящей. И представители национального капитала с темным прошлым и светлыми перспективами в сопровождении лучших представителей криминалитета.
Что сказать? Слегка поторопились те, кто застрелился в революционные дни, но кто виноват, что по простой человеческой наивности они приняли дешевые понты за серьезный базар. Пацанов же, вернувшихся ныне на киевские подмостки победителями, на понт было не взять. «Заточка» не та.
Сергеев поймал себя на мысли, что его настроение и сарказм, скорее всего, вызваны банальной ревностью, и кривовато усмехнулся.
Да, ревность была… Что уж отрицать очевидное? Он и сейчас, уже после расставания и всех тех слов, что они друг другу сказали, смотрел на Плотникову не как на бывшую супругу. И не мог оставаться равнодушным при встречах с ней, не мог на нее злиться, хоть и случилось так, что жизнь разнесла их по разные стороны баррикады и повод для злости у него был.
Сергеев все еще ревновал ее, что было особенно глупо. В том числе к Лысому, который, говорят, был охоч до слабого полу, но все больше тянулся к барышням простым и понятным, не слишком умным и чтобы смотрели с восхищением! (Поговаривали, что это качество было присуще Владимиру Викторовичу с молодости, что сказалось на выборе подруги жизни.)
Нравились ему в основном крупные дамы, килограмм этак под сто, с пудовыми грудями и ляжками – именно таких поставлял ему в сауны и охотничьи домики Лаврик, назначенный партийным начальством «главным по сералю».
Плотникова, с ее пятьюдесятью пятью килограммами на сто шестьдесят семь сантиметров роста, не проходила по «габариту», «приголубить» такие мощи он не возжелал бы даже из жалости.
Зато Лаврик и Усольцев, возглавлявший избирательный штаб Лысенко, да еще целая толпа народу, наряженного в оранжево-голубые цвета будущей партии власти, смотрели на Плотникову, как мышь на сало. Справедливости ради надо сказать, что Вике всегда нравилось, когда на нее так смотрят мужчины. Она любила подтверждать собственную неотразимость ежеминутно, искала очередные доказательства своей неотразимости и с легкостью их находила.
Сергеев отлично знал об этом ее качестве и научился не обращать внимания на пламенные взоры, в которых, словно подснежник под весенним солнцем, нежилась его возлюбленная.
Но тогда, когда она принадлежала только ему.
«Принадлежала? – подумал Сергеев с горьким сомнением. – Плотникова и „принадлежала“? Совершенно неверное слово. Глупость сморозил. Хотя хотелось бы, чего скрывать…»
Он действительно скучал по ней.
– Знаешь, Миша, – говорила Маринка, когда они вчера вечером сидели за угловым столиком в «Репризе» и пили зеленый чай с тростниковым сахаром, – я с мамой о тебе и говорить не пытаюсь. Она злится и молчит.
Маринка в свои неполные шестнадцать стала такой же красивой, как мать, ничем не напоминая того «гадкого утенка», который уселся на заднее сиденье сергеевской «тойоты» много лет назад. Она ходила, как Вика, говорила с ее интонациями, так же кусала нижнюю губу, когда терялась или злилась. Только не курила и, может быть, поэтому не переняла у мамы жест, которым та приглаживала бровь, не выпуская из пальцев гвоздичной сигареты.
У нынешней молодежи была такая «фенечка» – здоровый образ жизни. Поэтому, после того как Плотникова ушла от Сергеева, они с Маринкой втайне от матери встречались именно здесь, в некурящей «Репризе». Не то чтобы часто – пару раз в месяц. У Маринки были свои заботы, свой парень, своя любовь, своя жизнь. Но к Михаилу она была привязана и, несмотря на недовольство матери, находила для него время.
– Чего она так на тебя злится? У тебя что, появился кто-то?
– Пока нет, – ответил Сергеев. – Не появился. Но это не при чем. Не потому она злится. Есть у меня кто-то или нет – ей, поверь, Мариша, давно плевать.
Маринка отхлебнула из чашки, смешно сморщила нос (чай был горячим) и сказала быстро:
– А женщины все равно злятся, нужен ты или не нужен! Она же собственница, знаешь? Ты думаешь – это навсегда?
– Что навсегда? – переспросил Сергеев. – То, что мы расстались?
Она кивнула, глядя на него из-под челки.
– Да. То, что вы расстались.
– Думаю, что так.
– Почему? Почему ты так думаешь? Если она позовет – ты вернешься?
«Вот вопрос, – подумал он. – Сергеев, ты вернешься? Или так: Сергеев, тебя позовут?»
– Мариша, не я ушел. Она. Это мне надо ее звать.
– Почему тогда не зовешь?
– Потому что она не вернется.
Она опять прикоснулась губами к чашке. Викиными губами.
– Откуда ты знаешь? Попробуй!
«И что тут объяснишь? – промелькнуло у Сергеева. – Как рассказать о том, что наша любовь умирала не один день и не один месяц. Как объяснить, что она начала умирать, не успев еще родиться. Из-за того что было у Вики до меня. Потому что для нее жизнь была борьбой со всем, что ее окружало, и в этой войне не делалось различия между чужими и близкими. И было только одно исключение из правил. Не я, разумеется, а ты, Маринка».
– Я пробовал, – сказал он вслух. – Ничего не вышло. Когда-то, очень давно, когда мы только познакомились с мамой, она мне сказала, что в тот момент, когда она узнает обо мне все, я стану ей неинтересен. И тогда она от меня уйдет. Так что… Можешь считать, что твоя мама всего лишь сдержала обещание…
Мимо окон кафе по неровной брусчатке шлепали колесами машины. Возле ларька, на улице, стоял скрипач с испитым, одутловатым лицом и сосредоточенно водил смычком по струнам. Звуки через толстые стекла не долетали, только когда дверь распахивал очередной посетитель, отдаленная музыка врывалась вовнутрь короткой рубленой фразой – всего несколько нот. Сергеев подумал, что вскоре, когда пойдет надвигающийся на город дождь, скрипач, сутулясь, побежит прятаться в ближайшую подворотню, подхватив потертый футляр с мелочью и смятыми бумажными деньгами. А ему так и не удастся узнать мелодию.
