Алексей Ивакин - Штрафбат в космосе. С Великой Отечественной – на Звездные войны
Неожиданно комбат замер, так и не включив свет. Глаза уже адаптировались к полутьме, рассеиваемой далеким отсветом ламп дежурного освещения, и он разглядел грузную фигуру, склонившуюся над выдвинутым столиком.
– Сереж? Ты? – отчего-то неуверенно спросил Крупенников.
Ответом было молчание.
Виталий коснулся панели, зажигая свет. Начальник особого отдела отдельного штурмового батальона майор Сергей Харченко сидел на краю своей койки, глядя в одну точку. Глаза его были страшно расширены. Именно глаза, а не только зрачки. Он почти не дышал. Крупенникову на мгновение даже показалось, что Сергей умер, и вот-вот его тело неуклюже завалится на бок. Но руки особиста жили своей, странной жизнью – кулаки его то сжимались, то разжимались. На лбу майора выступил пот.
– Серега?..
Неожиданно Харченко издал ни на что не похожий горловой звук. Крупенников же, будто что-то поняв или придя к некоему решению, вдруг выключил свет и, сделав два шага, решительно опустился, сел на пластиковый стул напротив особиста.
– Майор, – попытался было рявкнуть он. Не получилось. Почему-то горло засаднило.
Харченко апатично кивнул в ответ.
– Майор?
– Что «майор»? – вдруг вяло поднял голову Харченко. – Что «майор»? Не первый год майор…
– Ты пьян, что ли?
– Я с двадцать второго пьян, – ровным, каким-то механическим голосом ответил особист. – С двадцать второго июня.
Голова его мерно покачивалась в такт произносимым словам.
– Кровью я пьян. Знаешь, скольких я похоронил? Я лично? Да я людей живых до войны столько не видел. А вот с двадцать второго и хороню. И сам убиваю. Сердце рвется, Виталь. И вопрос всего один: почему я живой? Почему мы с тобой Ильченко с Зайцем послали на смерть? Не вернутся они, Виталя. Не вернутся…
– Харченко, ты чего каркаешь?! – попытался было осадить особиста комбат, но тот только махнул рукой в ответ.
– А я ведь боялся всегда… – продолжил тот. – Знаешь, как боялся? Руки тряслись от страха. Я только одним и держался – надо до конца стоять. И стоял. И стрелял. По своим, понимаешь? Было дело, суку одну лично бы придушил. Лейтенантика одного. Бросил свой взвод и сбежал с передовой, а я тогда в заградотряде был. Не выдержал и прямо в харю ему выстрелил, когда допрашивал. Выговор получил, ага. Выговор… А мы под немецкие танки тогда легли. Какие мужики были… А я жив остался, контузило, и только. Почему я, а не они? Вот ответь, комбат, почему?!
– Кончилось все, Сереж, – попытался сказать комбат.
– Не-ет, Виталь, ошибаешься ты, не кончилось! Ничего, млять, не кончилось. Все только начинается. И снова мы – заградотряд. Мы с тобой Ильченку убили сегодня. И Зайца. И мужиков наших. А ради кого? Ради этих ублюдков? Почему не я пошел в атаку, а ребята наши?
Крупенников молчал. В чем-то он прекрасно понимал Сергея, в чем-то – категорически не был с ним согласен. Крохотная комнатка вдруг показалась ему огромным миром – холодным, мрачным и безысходным. Потому что одно дело – говорить, и совсем другое – чувствовать. И в этот миг майор Крупенников вдруг почувствовал…
За что? Что они сделали? Почему им пришлось учиться убивать? Они росли для того, чтобы жить и любить, строить и растить детей. А они убивали. И их убивали. Они горели в танках, тонули в окрасившихся алым реках, истекали кровью, орошая ею родную – и чужую – землю, замерзали в своих дырявых шинелишках в сугробах. И ради кого? Ради этих ленивых, сытых, довольных потомков, которые даже не помнят о той Великой войне, ценой которой была жизнь всего мира?
Справившись с нахлынувшими чувствами, Крупенников, наконец, выдавил из себя:
– Этот мир не стоит наших слез…
Сергей как-то обреченно и равнодушно кивнул. По гладковыбритым щекам беззвучно текли слезы, однако это вовсе не было проявлением слабости. В подобных слезах вообще не бывает слабости, наоборот – в них мужская сила, цена которой надорванное сердце.
– Водки бы, Виталь…
– Сухой закон, Серег…
– Я не усну, Виталь…
– Я тоже, Серег…
Потом они долго сидели и молчали, смоля одну за другой смешные, не угрожающие здоровью сигареты потомков. И у каждого перед глазами проплывали картинки своих воспоминаний. Харченко продолжал стоять насмерть где-то под Воронежем с двумя «максимами» против пехотной дивизии вермахта, а Крупенников все полз и полз под Синявино навстречу немецкой самоходке со связкой гранат в руках. Война, на которой ты был, никогда не кончается. И ты все равно будешь пытаться довоевать за друга, за память, за Родину. Война – она в крови… своей – и чужой…
– Виталь, а тебе не кажется, что все это, – Харченко обвел вокруг головы рукой. – Ненастоящее какое-то?
– В смысле? – не понял Крупенников.
– Да мне вот все время кажется, что мы должны были там, на той высотке остаться. И что сейчас мы ненастоящие, как будто кто-то про нас книгу пишет.
– Еще скажи, голофильм снимает, – ответил комбат, уже привычно пользуясь терминологией будущего.
– Ну, может и фильм… – равнодушно согласился особист. – Хоть голо, хоть не голо…
А потом внезапно война в этой самой недопролитой крови и закончилась. Оба майора так и уснули за столиком, навалившись упрямыми лбами на руки. Ибо знали – смерть преходяща, жизнь – вечна. И жизнь всегда берет свое…
Утром вечного земного августа солнце снова встало, осветив сквозь небольшое окошко под самым потолком двух уставших мужиков, спящих в неудобных позах. Солнечные блики играли на фальшивом латунном золоте одиноких звезд их погон.
К одиноким звездам космоса неслись через гиперпространство их бойцы.
* * *Утро же началось с ЧП – на построение не явился Финкельштейн. Обычно Яша был пунктуален, всегда подтянут и чисто выбрит. А тут на тебе – пропал! И в комнате его не было еще со вчерашнего вечера.
Собственно говоря, ни добровольцы, ни офицеры штурмбата ничего не заподозрили. Ну, мало ли какие дела у начальства? А вот Крупенников с Харченко были, мягко говоря, недовольны.
Нашли Яшу только после обеда, в ангаре, когда туда пришли танкисты за своими тренировочными «конями». Замполит спал мертвым сном в углу огромного помещения на куче танковых чехлов и маскировочных сетей. Рядом обнаружился и отец Евгений, трезвый и как ни в чем не бывало читающий Библию.
– Та-ак, – мрачно протянул комбат, когда ему доложили об инциденте. – Обоих привести в чувство – и ко мне. Мухой!
Обоих проштрафившихся провели, «во избежание», задворками, дабы не видел личный состав, в штаб.
– Ну что, Яша, рассказывай, – задушевным, как он умел, голосом начал было Харченко. Однако священник его перебил:
– Это я виноват, товарищи офицеры. Я. Нечаянно! Стало быть, мне и отвечать. Мы по рюмочке всего за знакомство, а потом как-то само собой случилось…
– Помолчите, согражданин, как вас там… – обрезал его Крупенников. – И до вас очередь дойдет. Финкельштейн, объяснитесь.
Вместо ответа замполит только кивнул, предварительно икнув.
– Яша, ты же заместитель по политической части, – проникновенно сказал Сергей. – Ты пример для всех. Всех! Особенно для добровольцев. Наши бойцы и не такое видали. А что потомки скажут, ты подумал?
Яша попытался покраснеть, но получилось плохо. Вся кровь, видимо, задержалась в печени, изо всех сил пытаясь очиститься от остатков алкоголя.
– Тварищи… – попытался выговорить он.
– Сам ты тварища! – не сдержался Крупенников. – В прошлые времена тебя как минимум в рядовые бы разжаловали! Устроил тут!
– Товарищ майор, не кипятитесь, – ухмыльнувшись, остановил комбата Харченко. – Видите, товарищ капитан не в состоянии отвечать на наши вопросы. Пусть он проспится. А потом поставим вопрос об исключении товарища Финкельштейна из партии. За подрыв боевого духа подразделения в боевой обстановке.
– Обстакановка у него, – продолжал рычать Крупенников. – А не обстановка.
Финкельштейна слегка качнуло на стену.
– Уведите его на… – и комбат принялся выдавать самые разные эпитеты, прилагательные, глаголы и прочие неопределенные артикли, от которых покраснел бы любой биндюжник или даже сантехник. Когда замполита увели под белы рученьки, перед командирами батальона остался только священник.
– Ну? – первым начал разговор комбат. – Опиумом для народа накачались?
– Да что вы! – неискренне испугался священник. – Коньячком – и все! Ну, я же не знал, что товарищ замполит такой слабый на выпивку…
– Он вообще-то не пьет. То есть не пил, – откликнулся Лаптев, продолжавший во время разговора ковыряться в своих объемных картах.
– То-то он уже после нескольких рюмок упал, – всплеснул руками священник.
– Слушай, батюшка, вот ты мне скажи, как ты умудрился Финкельштейна напоить? Он же вообще не пьет. Никогда. Ну, гхм, почти никогда… – откликнулся особист, чуть смущенно припомнив их недавние посиделки «всем составом», когда Яша спрашивал, нет ли больше коньяка. Впрочем, батюшка об этом никак знать не мог…
