Алексей Ивакин - Штрафбат в космосе. С Великой Отечественной – на Звездные войны
Говорить не хотелось… Хотелось просто смотреть в никуда и слушать этот бесконечный плеск… Хотелось забыть все на свете и сочинять стихи, запивая их молодым вином…
Но каждый из них понимал, что завтра – в бой. Завтра – не значит, что прямо с утра. Хотя, кто его знает, когда именно вынырнут из гиперпространства исполинские десантные корабли ящеров, ошибочно названные капитаном спасательного корабля МСК-945 Иваном Смитсоном «космолинкорами»? Может, только через год, а может, и завтра. А может, они уже оседлали высокие орбиты и сейчас готовятся выбросить тысячи десантных катеров с кровожадными захватчиками на борту…
– Красивый город, – первым прервал молчание особист.
Крупенников кивнул.
– На Ленинград чем-то похож, заметил? На наш Ленинград, в смысле.
– Я не был в Ленинграде, – ответил комбат.
– Да? – удивился Харченко. – А я перед самой войной успел побывать. Проездом, правда, по службе.
– Так я даже в нашем областном центре не был, деревенщина, чо, – усмехнулся Виталий.
– А ты откуда, комбат? – спросил начштаба Лаптев, наконец-то решившись перейти на «ты».
– Вятский я. Есть там такой райцентр, Арбаж называется. Вот и я там… рядышком.
– Вятка? А это где? – нахмурился Харченко, вспоминая.
– Между Горьким и Пермью. Есть такое место. Правда, о нас мало знают. Татаро-монголы с колчаковцами, и те не нашли на карте. Выпуклая часть спины мира, так сказать. Особенно этот самый Арбаж.
– Эко ты самокритично, комбат… – хмыкнул Харченко и отпил из бутылки.
Крупенников кивнул, соглашаясь. После чего они опять замолчали.
– А театр все же хорош… – внезапно сказал начштаба.
С ним тоже согласились. Молча.
А что тут говорить, если, правда, хорош? И не просто хорош, а великолепен! Да что тут говорить? Об Одессе нужно молчать – как молчать о любимой женщине. К чему ее расхваливать? Она прекрасна и без похвалы. И ее хочется ревновать к тем, кто ее еще не видел. Ревновать и завидовать. Да, Одесса – это женщина. Обняв один раз, уже не отпустит тебя никогда. И ты будешь вечно помнить только ее и мечтать только о ней. Но, как и любая женщина, она капризна. Чтобы она тебя любила, в ней нужно остаться. Остаться и прочувствовать каждый уголок ее таинственных изгибов улиц и глубин дворов. И что вроде бы особенного? Город и город. Город, который любят, который кохают, о котором мечтают, которым живут и в котором хочется замереть навечно…
Ну, что такого в Потемкинской лестнице? Ну, ступени. Ну, бетонные. Или гранитные? Или поди пойми, из какого сверхпрочного материала? Да и какая разница, если с этих ступеней сходить не хочется? Понятно, что это реконструированная Одесса. Что каждую щербинку на домах, каждый камушек, каждую травинку, высунувшую свой зеленый росток, благодарные потомки восстановили и бережно хранят. Но что от этого меняется?
Внезапно пискнул зуммером экстренного вызова комм особиста.
– Слушаю, – недовольно ответил Харченко. В следующий миг его круглое лицо вытянулось. – ЧП у нас, комбат, – и стал поспешно натягивать сапоги. – Ну, что за люди, первый раз в увольнительную вышли, и вот уже…
– Да что такое-то?
– Боец один местным оказался. Недоглядели мы с вами, товарищи офицеры.
– И?
– Ну и дернул туда, где до войны жил… До нашей войны, – пояснил Харченко, уловив непонимание на лицах товарищей. – Вот же, как не вовремя! Нам через два дня разведгруппы отправлять, а тут такой косяк…
Ночная нирвана на берегу моря закончилась. Пришлось вызывать дежурный флаер и мчаться на улицу Степовую, она же Мизикевича. Мизикевич был первым комендантом города при Советской власти. По крайней мере, так сообщил услужливый бортовой информатор флаера. У потомков вообще оказалась некая странная традиция называть улицы всеми именами, которые они когда-либо носили.
Флаер долетел до посадочной площадки у бывшего рынка «Привоз», приземлился и равнодушно сообщил:
– Далее полеты запрещены. Можете нанять извозчика.
– Нанять… кого? – громко удивился Харченко.
– Киберизвозчика. Полеты над историко-этнографическим заповедником «Молдаванка» запрещены.
– У нас срочное дело, между прочим! – возмутился особист.
– И шо ви думаете? Несрочных дел на Молдаванке таки не бывает! – совершенно по-одесски ответил флаер и замолк. Тот, кто программировал его модуль искусственного интеллекта, явно был одесситом и понимал толк в юморе…
Ни одного свободного извозчика не оказалось. Пришлось бежать на своих двоих, пользуясь указаниями курсографа коммуникатора.
А вот дальше было совсем невесело.
Напротив двухэтажного дома по адресу Степовая, двадцать девять уже собралась толпа местных, которых пришлось распихивать плечами и локтями. Перед аркой, ведущей в типично одесский дворик, стоял на коленях капитан из штрафников. То есть уже из офицеров. Стоял и рыдал. Мокрую от слез щеку пересекал длинный шрам.
– Капитан, – не зная фамилии офицера, буркнул комбат. – Смирно! Доложитесь!
Рефлексы заставили подняться. Но слез капитан остановить не смог.
– Капитан! – повысил голос Крупенников, однако тот лишь безразлично кивнул в ответ.
– Да капитан же! – не выдержав, рявкнул майор. – Приведите себя в порядок! Объяснитесь. Что вообще происходит?
– Ж…жил я тут, товарищ майор… Д…до войны жил…
– ПОВТОРИТЕ! НЕ СЛЫШУ! – надавил комбат, в душе ненавидя себя за это.
– Я жил здесь до войны, товарищ майор, – взял себя в руки офицер. – А потом…
– Что потом, капитан? – мягко спросил Лаптев, отстранив Крупенникова в сторону и выразительно на него взглянув.
– Дочка у меня тут осталась под румынами. Жена еще до оккупации погибла. На окопах, под Дальником. А дочка вот осталась. Ну, а потом…
И капитан снова не сдержался, зарыдав.
– Капитан, тебя как звать-то? – вступил Харченко.
Толпа молчала, окаменев.
– Антоном…
– Антоша, а дальше что было?
– Письмо потом пришло, от соседки. Нету дочки моей больше, румыны убили, потому что мать еврейкой была…
Внезапно кольцо толпы разорвала какая-то женщина в длинной цветастой ночной рубахе:
– Ой, та шо вы мучаете мальчика? Сказились, чи шо? – язык был самым обыкновенным, никакой интерлингвой тут и близко не пахло. – Антошенька, пойдем покушать, – она схватила капитана за локоть.
– Дама или как вас там… согражданинка… согражданка!
– Меня там вам не надо! Я – тетя Дина, если вы хотели спросить за мое имя. И, хотя я глупая старуха, понимаю, что мальчику нужно кушать. Кушать вообще полезно, даже если вы в отпуске. Вы когда-нибудь кушали печеночный торт? Ой! Вся Одесса вам скажет, что такого торта вы еще не кушали…
Непонятно каким образом, но два майора и два капитана оказались за столом. И толпа куда-то рассосалась.
– Да ты не переживай, Антошенька, – причитала тетя Дина, накрывая стол. – Бог дал, Бог взял. Вы же все тут из прошлого?
– Э-э… – промямлил Харченко за всех сразу. Он не любил выдавать секретную информацию, даже если она таковой не являлась, что сразу же и выяснилось от тети Дины:
– Да про вас по всем сайтам новости скачут, как тараканы. Только и слышно – гости из прошлого, гости из прошлого! Ну, я и подумала, какой дурак будет ночью плакать на Молдаванке? Ты, Антошенька, кушай, кушай, не слушай старую ведьму. Выхожу, смотрю – точно, ваш дурак!
Несмотря на причитания тети Дины кусок в горло не лез. Даже такой вкусный, как кусок печеночного торта.
– Ой, та вы еще мои фаршированные перчики не попробовали!
Пришлось попробовать, хотя офицеры были сыты еще с ужина. Но переубедить хозяйку оказалось делом совершенно нереальным. А потом она спохватилась:
– От дура я, дура! Винцо-то забыла! Сама делаю, видели вон арку виноградную во дворе? Это еще прошлогоднее, а скоро и новый урожай поспеет…
Пришлось пить винцо. Между стаканами вина выслушали историю капитана по имени Антон. Да, собственно говоря, обычная для военных лет история. Женился за год до войны. Жена еврейка. Родилась дочка. Убыл на фронт. Жена погибла при обороне Одессы, копая окопы и противотанковые рвы под городом. Дочка осталась на руках родителей супруги, пропавших вместе с внучкой во время оккупации. Антон пытался навести справки, но все было бесполезно…
Над головой сверкало холодными зрачками звезд августовское небо, темнел на арке начинающий наливаться соком виноград. Тетя Дина тихо плакала, опершись рукой на сухонький кулачок.
И какая разница, какой это был век? Двадцать третий? А какая вообще разница в нумерациях столетий? Двадцать третье, двадцатое, семнадцатое, десятое… Человеческая трагедия не измеряется в числах и датах.
Когда закончилась бутыль вина, когда они пешком зашагали по ночной Молдаванке, когда Харченко старательно прятал рецепт печеночного торта в карман гимнастерки, когда тетя Дина махала им рукой из тускло освещенной подворотни и даже когда они укладывались спать в казарме на пятой станции Большого Фонтана, Крупенникова не оставляла мысль о том, что им необходимо вернуться домой.
