Андрей Лестер - Москва 2066. Сектор
– Флоренс как? – спросила Анфиса, забывая выставить вперед грудь.
– Флоренс Найтингейл. Вид гелиотропа. Гелиотроп Флоренс Найтингейл. Назван в честь знаменитой сестры милосердия. Наверное, за его нежность.
– Флоренс Найтингейл, – повторила Анфиса. – Очень красиво. И подходит ему. Но он перестал цвести. Я и в церковь уже ходила, молилась и свечку Анжеле ставила, – ничего. Только хуже стало. Анжела, прости, – прошептала девушка и, взяв с голой груди своей золотую фигурку, поцеловала ее.
– Это грибок, – сказал Чагин. – Я сейчас расскажу тебе, что делать. А еще лучше, давай-ка мы прямо сейчас этим займемся. Во-первых, – Чагин вытащил горшок с цветком из подставки, – мы поставим его на окно, на солнце. Тащи мне большую тарелку или лист бумаги, мягкую тряпочку, стакан воды. Земля сухая есть? А лимон?
– У меня нет, но я спрошу у девчонок.
– Отлично, – сказал Никита, осторожно вынимая цветок из горшка. – Вы его чуть-чуть подгноили. Слишком много воды, слишком мало солнца.
– Я сейчас! – Анфиса с радостью выбежала выполнять поручение.
Когда она вернулась с небольшим пакетиком сухой земли и двумя дольками лимона в салфетке, они вычистили и просушили салфетками горшок, заменили землю, протерли листики водой с добавлением лимонного сока, подрезали лишние побеги. Эта простая знакомая работа успокоила Чагина и, совершенно очевидно, увлекла девушку.
– Ну вот, – сказал Никита. – Готово. Должно помочь. Если грибок не уйдет, я попрошу жену привезти одно очень хорошее средство, и все будет, как вы тут говорите, «премиальненько»! Так?
– Так, – сказала Анфиса грустно. – А вы женаты?
– Женат, – сказал Никита, почему-то испытывая чувство вины. – Но это не помешает Флоренс Найтингейл быть самым нежным цветком в Белом доме. Смотрите и инджойте!
Анфиса поняла шутку и улыбнулась.
– Знаете, – вдруг тихо сказала она, – тут многие ждали вашего приезда. И я тоже.
– Почему? – спросил Чагин, тоже понизив голос.
– Я хотела спросить, у вас там, в Тихом мире, много людей живет?
– Много. Гораздо больше, чем здесь. Просто живут они не в такой тесноте.
– А вы были в других городах? В других странах? Что там? Тоже живут люди? Какие они?
– Я был только неподалеку. Тверь, Тула, Ярославль. Везде спокойно и чисто. Девушки, как ты, носят живые цветы в волосах.
– А как вы думаете, можно там у вас узнать что-нибудь про моих родителей?
– Они исчезли после Переворота? – спросил осторожно Чагин.
– Да, а откуда вы знаете?
– Да так. Ты не единственная.
– Значит, можно? Вы сможете? Или кого-нибудь из ваших друзей сможете попросить, если сами заняты? Я могу заплатить.
– Я попробую, – сказал Чагин. – А платить никому ничего не надо. Послушай, Анфиса, как ты думаешь, почему Лева убежал, когда увидел меня? Он всегда был таким странным?
– В общем-то да, но…
Оглянувшись на дверь, девушка подошла к Чагину и потянулась к нему губами. Чагин отшатнулся.
– Не бойтесь, – сказала Анфиса. – Наклонитесь. Я хочу вам кое-что сказать на ухо.
Чагин наклонился.
– Говорят, – горячо и влажно зашептала ему в ухо Анфиса, – говорят, у него месяц назад забрали ребенка.
– Кто? Зачем?
– Не знаю. Я вам ничего не говорила. Хорошо?
– Конечно, – ответил Чагин.
Через полчаса снова появился Теоретик.
– Вы все материалы посмотрели? – спросил он Чагина.
– Да, пролистал.
– А квазигеймы?
– Не успел.
– И-мейл?
Чагин пожал плечами.
– Вы знаете, что мне в конце рабочего дня нужно подавать рапортичку, какой объем работы мы с вами проделали? И если я не доведу до вас всего, что есть в плане, то…
– Лева, извините, – остановил его Чагин. – Я понял. Я вас не подставлю, не бойтесь. Скажите мне лучше вот что. Вы говорили, родители некой Анжелы…
Теоретик сделал страшную гримасу, засигналил руками, и Чагин замолчал.
– Да, я говорил, что родители могут менять имя ребенка по своему усмотрению, это, кстати, в розовой папке, тоже не мешало бы ознакомиться, – затараторил Лева и вдруг бросился на пол.
С ловкостью, удивительной для его возраста, уперся слабенькими пухлыми ручками, прижался к полу и посмотрел в щель под перегородкой. Отжался и вскочил, запачкав и не отряхнув брюки. Взял лист чистой бумаги, положил его перед Чагиным и быстро, корявым почерком, написал: «Она там. Притаилась. Вы поняли? Кивните».
Чагин кивнул.
«Пишите вопрос», – написал Лева.
«Есть ли в Секторе семьи с тихими детьми?» – написал Чагин.
«Вам что-нибудь говорили о детях-Омега?» – накорябал в ответ Лева.
Чагин отрицательно покачал головой. Теоретик запустил пальцы в свою растрепанную шевелюру, закинул назад голову, уставив на несколько секунд пустой взгляд в верхний угол кабинета, затем снова бросился к бумаге.
«Если вам предлагали привезти сюда семью, не привозите!!!» – Он поставил три восклицательных знака.
Едва Чагин успел прочесть, как Теоретик схватил исписанный лист, скомкал, засунул в рот и стал быстро жевать. Пожевав, он сделал попытку проглотить и подавился. Подбородок его втянулся, надулся зоб, на лбу мгновенно выступил пот, а в глазах появилось выражение ужаса.
– Анфиса, воды! – крикнул Чагин и сам выбежал в приемную.
Схватил из рук секретарши стакан и поднес к губам задыхающегося Теоретика. Теоретик мучительно пытался сделать глоток. В этот момент из-за перегородки раздался голос Наташи:
– Лева, доклад ко Дню толерантности готов?
Лева замычал, выпучивая глаза и бешено вращая левой рукой.
– Не поняла. Что? – строго переспросила Наташа.
Теоретик сглотнул.
– Да, – просипел он. – Да, почти.
– У тебя все в порядке? – спросила Наташа.
Анжела
Человек по отношению к обезьяне – тоже вроде как мутант.
Рыкова
Елена Сергеевна любила вести серьезные разговоры у камина. Они с Буром сидели в гостиной ее дома, нависающей над Большим прудом. Дом располагался метрах в трехстах от псевдоклассического особняка, авансом подаренного Чагину. Он был построен год назад модным архитектором и весь состоял из кубов и параллелепипедов.
Пол в гостиной был покрыт черной блестящей плиткой, за исключением той части, что нависала над прудом и была полностью стеклянной. Камин был черным, диваны черно-белыми, стены белыми, над камином висело зеркало в округлой черной раме. Слева и справа от зеркала в черных блестящих рамках были развешены вызовы в прокуратуру, постановления об отказе в возбуждении уголовного дела, газетные вырезки с обличениями королевы ЖКХ в коррупции, копии банковских выписок с переводами больших сумм на оффшорные счета, листки с корявыми рукописными расчетами сумм отката и обналички, – свидетельства лучших достижений хозяйки.
Бур сидел на диване напротив и медленно цедил красное вино из широкого бокала. У него была привычка, которая раздражала Елену Сергеевну, – цедить вино сквозь зубы тонюсенькой струйкой. Он вроде все время пил, но вино почти не убывало. Иногда, если прислушаться, можно было уловить неприятный звук всасываемого вина.
– Мы должны успокоиться и выдержать характер, – сказала Рыкова.
– А может быть, просто хватит ломать эту комедию? – оторвался от бокала Бур. – Сколько это продлится? Не проще ли взять журналиста за горло?
– Каким образом?
– Обыкновенным, – сказал Бур и, выдвинув вперед свою громадную костистую лапу, показал, как берут человека за горло.
– И что дальше? Этот долбофак с корабля несколько раз повторил: ничего вы не добьетесь от такого ребенка, если попытаетесь заставить силой.
– Все гениальное просто, – сказал Бур. – Никакого применения силы к ребенку. Журналист и его жена будут нежностью и лаской склонять ребенка к сотрудничеству. А от них, то есть от журналиста, да, конечно, от него мы добьемся такого поведения силой. Этот Чагин будет у нас как преобразователь тока: на входе насилие и страх, на выходе нежность и осторожность.
– А если мальчик почувствует?
– А если я скажу журналисту, что я убью мальчика, если он позволит ему почувствовать?
– Все равно, слишком большой риск. Мы ждали этого пять лет. Давай подождем еще два дня, а потом, если не выгорит, пусть будет по-твоему.
– Нельзя ждать! – Зрачки полковника сузились и спустя мгновение снова расширились.
Под глазами у него еще не сошли глубокие утренние синяки. Бокал в руке дрожал.
– Послушай, Виталий. – Елена Сергеевна наклонилась и положила ладонь на другую руку полковника. – Нельзя так много думать об этом Адамове. Мы все равно найдем его. Куда он денется? Все границы Сектора перекрыты самым надежным образом, у нас, кажется, даже ежики из Главной Просеки перестали забегать. Сидит где-нибудь в канализационной шахте. На улицу ему выйти нельзя. Хотя, скорее всего, он уже мертв. Ну, если не мертв, то будет мертв. Это дело даже не дней, а часов. Ты сам мне говорил, что с такими ранениями долго не живут.
