Юрий Брайдер - Особый отдел
Впрочем, появление истошно завывающего и сверкающего фиолетово-оранжевым пламенем механического зверя ничуть не растревожило деревню, тяжкий сон которой издревле порождал своих собственных, свойственных только этой земле чудовищ — химерическую помесь терпеливого вола и неистового вепря, к тому же весьма неравнодушного ко всем видам дурмана.
Чертков, уже расплевавшийся с грядками, выглядевшими в его исполнении, словно длинный ряд безымянных могил, сейчас пересаживал малину, густые заросли которой напоминали знаменитый майнридовский чепараль — Шервудский лес Северной Америки.
— А не поздно? — заходя во двор, поинтересовался Кондаков.
— Наоборот, рановато, — ответил Чертков. — Сутки ведь ещё не миновали.
— Я говорю, не поздно ли малину пересаживать! — Кондаков повысил голос. — Неужто оглох?
— Ничего с ней не станется. Живучая, зараза, как марксизм. Могу тебе часть уступить. Голландский сорт, по большому блату доставал.
— Мне свою некуда девать. А марксизм ты, лишенец, не тронь. Если бы не такие, как ты, он ещё сто лет бы стоял… Лучше скажи, что по делу слышно?
— Вот так сразу и скажи! Ты сначала как человек в дом зайди. Посидим, выпьем. Песню споём.
— Недосуг мне песни распевать, — нахмурился Кондаков. — По горячему следу иду.
— По горячему? — фыркнул Чертков. — Твой след не то что остыл, а быльём порос. Да ещё каким быльём! Одни говорят, будто этому гаврику Серго Гобашвили голову бензопилой отпилил. Другие, что это инопланетянин был, под человека замаскированный. Сам на родную планету стартовал, а ненужную оболочку ментам на память оставил.
— Быльё меня не интересует. Я его и без тебя наслушался. Мне конкретные факты нужны.
— Из-за этих фактов сегодня ночью мои подпаски весь город перетрясли. Пару раз даже в перестрелку встряли.
— Только не надо мне рекламу вешать! Что в сухом остатке? Проще говоря, в итоге.
— Да нет пока никакого итого. — Чертков смущенно поскрёб в затылке. — Непричастны урки к этой мокрухе. Никоим боком не причастны. Все группировки дружно отмежевались. Да и вшивари мелкие на это не пошли бы. Подрезать фраера или ногами до смерти забить, это они ещё могут, а чтобы голову оторвать — ни-ни. Все авторитеты на том сходятся, что убийцу нужно в ваших собственных рядах искать, а то и повыше. Не надо свои подковерные распри на блатарей списывать.
— И это весь твой сказ? — физиономия Кондакова приобрела скорбное выражение.
— Всё, что могу. — Чертков развёл руками. — Как говорится, не веришь — прими парашу.
— Вчера ты иначе себя вёл. Соловьём заливался. Сорок бочек арестантов обещал.
— Выпил, вот и понесло, — честно признался Чертков. — Да и мамзель твоя повлияла. Где она, кстати?
— Допрашивает одного гуся вроде тебя. Показания выколачивает.
— Неужели дерётся? — уважительно поинтересовался Чертков.
— Ещё как! По яйцам бьёт — получше, чем футболист Бубукин по мячу.
— Свят, свят, свят, — Чертков перекрестился. — А ведь вся из себя такая холёная. Не дай бог такая сноха достанется!
— Так что, считай, тебе крупно повезло. — Кондаков стал закатывать рукава. — Сегодня я один против тебя. Вчерашний уговор помнишь? Не отказываешься?
— Я от своих слов никогда не отказываюсь. Коль заслужил — бей. — Чертков опустил подбородок к груди, ноги расставил пошире и чуть наклонился вперёд, сразу став похожим на знаменитую скульптуру «Никогда не сдадимся».
Кондаков, следуя примеру хозяина, тоже принял боксёрскую стойку и, как бы примериваясь, несколько раз коснулся его скулы кулаком.
— Не выпендривайся, — попросил тот. — Мне ещё поросёнка кормить надо.
— Сейчас. — Кондаков отвёл правую руку назад. — Раз, два, три! — но в последний момент переменил планы и коротко — снизу вверх — врезал левой в солнечное сплетение своего спарринг-партнёра.
Чертков от удара резко скрючился, упал и в той же позе остался лежать на свежевскопанной грядке.
— Хана морковке, — подув на кулак, сказал Кондаков. — Пересеивать придётся.
— Ы-ы-ы, — замычал Чертков. — Ы-ы-ы… Опять ты меня, начальник, обштопал…
— Это я за вчерашнее рассчитался. У меня после твоей оплеухи до сих пор в глазах двоится. И ничего. Пережил. Двигаюсь. — Взяв стоявшую поблизости лейку, он щедро оросил Черткова водой.
Полежав немного, хозяин встал — такой же, как всегда, не хуже и не лучше. Побои для него были делом не менее привычным, чем для других — банька с берёзовым веником.
— Не хочешь, значит, малину брать? — опять спросил он.
— И не уговаривай, — отмахнулся Кондаков.
— А капустная рассада не нужна? Две копы могу дать.
— Рано ещё капустой заниматься. Если будет время, попозже заеду.
— Подожди… После того как ты мне под дых заехал, я кое-что вспомнил, — сообщил Чертков, по-рыбьи хватая ртом воздух. — История давнишняя, но тебе, возможно, пригодится.
— Ну давай. Послушаю, — предчувствуя, что разговор будет долгим, Кондаков присел на завалинку.
— В году этак пятьдесят первом или пятьдесят втором попал я в североуральский политизолятор. Тогда секретный указ вышел, запрещающий использовать контриков на придурочных должностях. Родная страна социально близким уркам доверяла куда больше, чем всяким там троцкистам-зиновьевцам. Вот и пригнали пас этапом из Тайшетлага. Кого кочегаром поставили, кого каптёрщиком, кого фельдшером, а меня за лихость молодецкую — хлеборезом. Самая козырная работёнка в зоне. Только недолго мы там кантовались. Как только упырь усатый подох, так и политизолятор прикрыли.
— Ближе к делу нельзя? — поморщился Кондаков.
— Можно. Однажды прибыла к нам какая-то грозная столичная комиссия. Сплошь генералы в папахах. Были среди них и всякие академики доходных наук. В белых халатах по зоне шастали. Не знаю, чем они там конкретно занимались, но напоследок затеяли одно хитрое мероприятие. Выбрали с полдюжины крепких, склонных к побегу контриков и говорят им: «Предлагаем вам ради научного интереса совершить побег. С целью выяснения пределов выживания человека в суровых условиях Севера. С собой дадим спички, провиант, новое обмундирование. Обещаем не стрелять в спину, пока не доберётесь до леса, что на том берегу реки. Условие одно: в путь тронетесь сразу после начала ледохода». Это, дескать, дополнительная гарантия того, что погони не будет. Кто-то сразу отказался, а трое согласились. Сорвиголов и среди контриков хватало. В первых числах апреля, когда вода поверх льда попёрла, ушли эти смельчаки. Один, правда, почти сразу утонул, но остальные до леса благополучно добрались. А леса тамошние, скажу я вам, такие, что в них, по слухам, до сих пор мамонты водятся. Короче, пофартило ребятам. Погони за ними не было, это точно. Но через недельку, когда лёд почти сошел, вертухаи снарядили лодку и на тот берег переправились. Спустя малое время назад возвращаются. Беглецов с собой везут. Мёртвых. И что примечательно — оба безголовые. Посмотреть на них вся комиссия собралась. Довольные, как суки. Говорят: «От собаки уйдёшь, от пули уйдёшь, а от нашего гонца никогда». Потом трупы в кочегарке сожгли, даже хоронить не стали.
— Что за гонец такой? — спросил Кондаков.
— Кабы я знал.
— Ты всё это сам видел?
— Нет. Верные люди рассказали.
— Ты стихи такие знаешь: «Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой»?
— Впервые слышу. Но стихи душевные. Сразу видно, что понимающий человек сочинял. А тебе, начальник, я так скажу: прошлое и нынешнее иногда рука об руку ходят. На старости лет это особенно понятно.
Глава 8
ВСЯКИЕ ГИНЕКОЛОГИЧЕСКИЕ ТОНКОСТИ
Следующее совещание опергруппы, собравшейся, как всегда, в неполном составе (Ваня Коршун рыскал где-то в поисках загадочных мотоциклистов), оказалось на редкость долгим.
Сначала об итогах своей поездки в Ростов доложил Цимбаларь, от которого несло уже даже не перегаром, а тошнотворной смесью лаврового листа, чеснока и мускатного ореха. Потом Людочка поведала об эпопее, приключившейся в кафе «Ротонда». В заключение Кондаков ознакомил коллег со сведениями, полученными от Черткова, умолчав, правда, о факте собственного рукоприкладства.
Затем начались прения. Людочка, старавшаяся держаться от Цимбаларя подальше, с плохо скрываемой гордостью заявила:
— Считаю, что вояж в Ростов оказался плодотворным, несмотря на ущерб, который причинил своему здоровью командированный туда сотрудник. Не зря мне, значит, этот случай с оторванной рукой показался подозрительным.
— Что-то общее, конечно, есть, — согласился Кондаков. — И везде, главное, какой-то старик фигурирует. Чует моё сердце, что это одно и то же лицо.
— Похоже, — сказал Цимбаларь, каждую фразу запивавший глотком знаменитого кондаковского чая. — Тем более что и напарник его нарисовался. Но каким способом они убирают свои жертвы, а главное, по какому принципу, до сих пор остаётся загадкой.
