Алексей Ивакин - На взлет идут штрафные батальоны. Со Второй Мировой – на Первую Галактическую
Дверь открылась. Заглянул Васильев:
– Принес, тащ майор!
– Обожди в коридоре, – буркнул майор, не поворачиваясь к подчиненному. – Потерпит наш мученик науки. До правильного ответа потерпит, правда? – ласково шепнул, наклонившись к магистру, Сергей.
– А каковы гарантии, что меня оставят в живых? – поколебавшись секунду, поинтересовался Зим.
– Никаких, – отрезал особист. – Мое слово. И все.
– Мне нужны гарантии…
– Плесень ты ходячая! Торговаться со мной бесполезно, если еще не понял. У тебя минута. И она уже пошла, – Харченко честно взглянул на часы, заодно убедившись, что кровь уже почти остановилась.
Ровно через минуту Зим, не дожидаясь напоминания майора, выдавил:
– Я согласен. Нужен терминал с выходом на орбитальный передатчик g-связи – если он, конечно, уцелел после этого вашего фейерверка. Но знайте, если вы планируете применить насилие против членов Совета, вы совершаете огромную ошибку. Эти люди – будущее человечества, а возможно и вовсе его единственный шанс. Истинная служба науке – это, понимаете ли…
– Понимаю. А теперь заткнись.
Харченко переключил комм из режима записи в режим связи, отдавая распоряжения компьютерщикам и связистам.
– Терминал сейчас доставят, а передатчик у нас свой, сигнал пойдет через корабельный ретранслятор.
– Хорошо. А что я должен передать?
– Всего лишь попросить Ученый Совет собраться на этом вашем острове в указанный мной срок. Но попросить так, чтобы они поверили и выполнили просьбу. Ведь у тебя там немалый вес, не так ли?
– Да, конечно! – подбоченился, было, Фил, но, наткнувшись на язвительный взгляд особиста, осекся и пробормотал. – Но нужна веская причина…
– Вон там, за окном, имеется очень даже веская причина. Варвары вычислили ваш экспериментальный центр на Агроне и разгромили его. Тебе чудом удалось спастись, предварительно уничтожив базы данных. И у тебя есть важнейшие сведения, как о наших дальнейших планах, так и о том, откуда произошла утечка информации. Сведения настолько важны, что доставить их в Совет должен только ты лично. Можешь еще намекнуть, что в утечке информации виновен один из членов. Примерно так. Этому поверят?
– Боюсь, да. Я до сих пор шокирован тем, откуда вы узнали об этом месте.
– Сейчас принесут терминал, и начнем. Васильевых, где ты там? Зайди. Чай принес? Дай ему, пусть пьет, а сам пока одежду принеси, вон в соседней комнате какие-то комбинезоны валяются.
* * *Покончив с передачей сообщения и получив с борта «Мечты» подтверждение того, что оно благополучно отправлено по указанным Зимом координатам, Харченко вышел в коридор, оставив магистра под присмотром капитана.
Что ж, его план, созревший в голове буквально за несколько часов до начала допроса, похоже, удался. План этот, в который он пока не стал посвящать ни комбата, ни Лаптева, зародился, едва он понял, кто попал в плен. Упускать такую удачу было бы даже не глупо, а преступно. Вот он и не упустил, хотелось бы надеяться…
Как он и предполагал, магистр Зим без особых колебаний предал своих коллег, выкупая свою жизнь. Да, наверняка так поступил бы и любой другой из ЭТИХ. Это чужими жизнями они готовы расшвыриваться многими тысячами, а своя-то – она одна, она единственная! В бога-то они и им подобные наверняка не верят, разве что в свою науку и то самое абстрактное «чистое знание», а значит, просто обязаны дорожить своими никчемными жизнишками до последнего! Эх, жаль, не спросил этого, на что личноон готов пойти ради того самого знания… Впрочем, какая разница…
Прислонившись к стене, майор, совершенно не ощущая вкуса, закурил энную по счету сигарету. Вымотал его этот допрос, как никогда в жизни, вымотал. Ну и что ему теперь с ним делать? Забирать с собой на корабль, на Землю? А смысл?
«Действуй, как совесть велит» – отозвалось второе я.
Совесть велит… А совесть-то велит убить гниду принародно. А еще велит обещание, ему данное, выполнить. Вот такая странная это штука, его офицерская совесть.
«Старею. Или сломался… – вдруг подумал особист. – Раньше бы и не стал думать, шлепнул – и все дела. Нельзя эту нелюдь живой оставлять, никак же нельзя! Она еще много дерьма наделает. Но и убивать тоже нельзя. Стыдно будет, если оскотинишься. Чем тогда от него отличаться будешь, а, майор? Самое смешное, что никто и не узнает о данном ублюдку обещании. А подкорректировать сделанную наручным коммом запись – дело пары минут. А память? А совесть? Вон он, корректор совести и памяти твоей, в кабинете сидит. Сидит и ждет, когда его…».
– Васильевых! – зайдя в кабинет, обратился он к капитану. – Отведи этого в подвал и проследи, чтобы молчал. Как только начнет говорить, можешь зубы выбить. Все. Без наркоза.
– Подождите, я же… вы же мне…
– Молчать, – буркнул капитан, пихая ученого в спину. – Пошел вперед. Вякнешь – зубы высажу, как тащ майор велел.
Харченко подошел к окну, постоял пару минут, покачиваясь с пятки на носок и бесцельно глядя наружу, затем неторопливо спустился во двор. Молчаливо походил среди редких воронок и оставленных плазмой проплешин, хрустящих под подошвами корочкой остекленевшей почвы. Перебросился парой фраз с одним из офицеров, стерегущим работающих в руинах пленных. Зашел к освобожденным пленникам, посмотрел на их лица – бесчувственные, отупелые, равнодушные ко всему. Прав батюшка, не люди, а чистые зомби…
В голове билось:
«Действуй, как совесть велит».
И еще кое-что, из недавно услышанного:
«Какое может быть сочувствие по отношению к низшим существам?»
«Увы, человечество не оправдало наших ожиданий…».
«Разве вы не хотите вести избранных к светлому будущему?»
«Вы – прекрасный экземпляр… прирожденный лидер…».
«…к низшим существам…».
«…прекрасный экземпляр…».
Плюнув, Харченко круто развернулся и почти бегом двинулся в подвал.
Отправив караулящего пленного капитана наверх, майор дождался, пока стихнут шаги на лестнице и лишь затем отомкнул дверь и вошел.
Зим, облаченный в мешковатый рабочий комбинезон, сидел, скрючившись, в углу.
– Фил Зим! Встаньте!
Тот немедленно встал, заискивающе улыбаясь.
– Лицом к стене!
Фил послушно повернулся к серой стене комнаты.
Кобура была расстегнута еще в коридоре, и для того, чтобы достать пистолет, понадобилось пару секунд.
– Именем Союза Советских Социалистических Республик… – зазвучала чеканная формула.
В последний момент Фил Зим все понял, попытался обернуться, но не успел.
Гулкий хлопок выстрела не услышал никто.
Харченко прислонился спиной к стене и медленно сполз на бетонный пол. Зачем-то заглянул в дуло пистолета. Бездонный черный зрачок пах порохом и смертью. На лбу выступили крупные капли пота.
А Сергей сидел и нюхал ствол пистолета. Просто сидел и нюхал…
Затем он встал, убрал оружие в кобуру и быстрыми шагами вышел во двор, напевая про себя:
Снова травы с утраКлонит ветер-негодник.В предрассветной степи ни огня.Не убили вчера,Не убьют и сегодня,Только завтра застрелят меня… [3]
На странное выражение его лица никто не обращал внимания. Не до него сегодня было бойцам корпуса и офицерам батальона. У каждого на войне – своя работа. И лишь Крупенников, когда они случайно столкнулись, спросил тихонечко:
– Серег, все нормально?
Харченко только отмахнулся, на ходу сообщив, что скоро к нему зайдет. И пошел дальше. Улыбаясь. Подшучивая. Ругаясь.
Наконец остановился, найдя того, кого искал.
– Батюшка!
– Ась? – обернулся на ходу священник, притормаживая.
– Минутка есть? – сглотнул тяжелый ком особист.
– А срочно? У меня ж то раненые, то вон освобожденные наши… Возни с ними, с бедолагами, о-го-го…
– Ну, возись, возись… – Харченко тяжело вздохнул и направился в обратную сторону. Солнце светило ему в глаза, заставляя их слезиться, и отчего-то было трудно дышать.
Отец Евгений, прищурившись, озабоченно посмотрел вслед майору. Отдал пару коротких указаний санитарам и добровольцам-помощникам и быстрым шагом двинулся вслед за особистом.
– Вы что-то хотели мне сказать, товарищ майор?
– Скажи мне, батюшка… Ваш Бог прощает убийство?
– Смотря кому, – внезапно посерьезнел священник
– Я только что человека убил, батюшка. Просто так. Не в бою, а потому что ненавидел. От ненависти и убил. Безоружного убил. И оправдать себя пытался, мол, опасный он. Для всех опасный. И, мол, я таким образом других спасу. А ведь, если по совести говорить, я его… Эх, да ладно, простите…
