Утро под Катовице. Книга 2 - Николай Александрович Ермаков
Пока я был погружен в раздумья, супруга приготовила макароны по флотски и я с аппетитом позавтракал. Потом проснулся Станислав и мне пришлось прятаться в спальне, пока Болеслава не ушла с ним к своим родителям, затем проснулся Алешка и я его взял на руки. Этот не проболтается, потому что говорить умеет только «папа» да «мама». Чуть больше двух недель я не видел семью, а уже успел соскучиться. Как же хорошо дома! Век бы никуда не уходил, и пропади пропадом эта чертова война!
Алешка не переставал плакать, поэтому я измельчил остававшиеся в кастрюле макароны с мясом и сунул ему в рот пол-чайной ложки. Ребенок затих, разбираясь с новыми вкусовыми ощущениями, но вскоре проглотил и потребовал ещё, затем ещё и ещё, а потом сынишка уснул с сытым и счастливым выражением лица. Я уложил его обратно в кроватку и принялся сочинять документы, которые мне помогут выбраться из этой передряги. Потом вернулась жена, я попросил её нагреть воды, чтобы помыться, и сел за печатную машинку, в течении полчаса перепечатав текст с черновика. Потом помылся и наконец-то затащил в койку Болеславу. Через два часа интенсивных ласк и физических упражнений, супруга озабоченно сказала:
— Что-то Алешка долго спит, уже должен проголодаться.
— Да он просыпался, я его покормил и он снова уснул, — сообщил я жене, но она от моих слов, вместо того, чтобы успокоиться, наоборот, взбудоражилась.
— Чем ты его накормил?!!!!!
— Макаронами, больше же ничего не было, да все нормально, он поел с удовольствием и уснул, расслабься…
Но нет, не расслабилась, а с криком:
— Ему же ещё рано!!! — она подскочила с кровати и убежала в детскую.
Какая-то она нервная.
Вскоре она вернулась с ребенком на руках.
— Кажется, все нормально…
— Ну так и положи его обратно. А мне свари штук пять яиц.
— Яиц у нас нет.
— Очень надо, для дела, найди пожалуйста.
Одевшись, Болеслава отправилась к соседке, державшей куриц, купила и сварила яйца, которые я использовал, чтобы перевести печати и штампы на изготовленные мной фальшивки — командировочное удостоверение и предписание о перегоне автомобиля. Подобные бумаги из-за нехватки бланков часто печатали на машинке, а иногда и вообще писали от руки. Благо, что у меня в планшетке скопилась кипа различных бумаг с печатями. Потом жена занялась кухонными делами, а я достал из шкафа свой командирский мундир, купленный ещё сороковом году, чтобы ходить на различные торжественные мероприятия и митинги — на кителе ордена смотрелись намного лучше, чем на гражданском пиджаке, а та форма, которая была на мне сейчас, была получена в военкомате перед призывом и уже совершенно не подходила для перемещения по тыловым районам СССР — на ней были многочисленные зашитые прорехи и плохо застиранные пятна крови, большая часть которых появились в ходе рукопашного боя. В таком мундире здесь только до первого патруля. Поэтому я срезал петлицы с этой рванины, перешил их на другой китель и перекрепил на него ордена. Затем разложил на столе своё снаряжение: сумка-планшетка с бумагами, фляга, финский нож, каска, бинокль, два пистолета — ТТ и парабеллум (пока мы стояли в обороне, я сдал наган тыловикам и оформил ТТ как личное оружие). Вот и всё. Из утраченного более всего жаль плащ-палатку и бритву — «Жиллетт» будет сложно снова раздобыть. Потом взял свой старый вещмешок, с которым ходил на финскую войну, сложил туда рваную форму, каску, бинокль, пять банок тушенки, нижнее белье и портянки. Немного подумав, запихнул моток бельевой веревки — как показала практика, нужная вещь на войне. Хлеба бы ещё, но его дают по карточкам, а заниматься выпечкой я Болеславе запретил — дело это долгое и хлопотное, мне же тепла и ласки хотелось больше чем хлеба.
После вкусного обеда я попросил жену сходить на барахолку за бритвой. Она вернулась через час и принесла плохонькую бэушную опасную бритву, которой я и воспользовался, с грехом пополам удалив со своего лица полуторадневную растительность. Оставшееся до вечера время мы либо кувыркались в постели — когда Алешка спал, либо занимались сынишкой, когда он просыпался.
В двадцать два часа я крайний раз поцеловал любимую жену, вышел из дома и направился по темным улочкам в сторону вокзала, где я, отстояв полчаса в очереди к дежурному помощнику военного коменданта, сунул в окошко пачку документов, положив сверху орденскую книжку, которую тот ожидаемо и взял первой, переписал оттуда данные в журнал, после чего спросил:
— Куда?
— В Могилев!
Он написал на обрезке бумаги «Ковалев А.И. -271», поставил штамп, подпись и протянул его мне вместе с моими документами:
— Четвертый путь, отправляется через двадцать минут, в Москве пересядешь. Следующий!
Взяв бумаги, я направился к путям, где быстро нашел нужный поезд и по обрезку со штампом меня пустили в командирский плацкартный вагон, где мне посчастливилось занять верхнюю полку, положив под голову вещмешок. Под стук колес спалось крепко и сладко, поэтому проснулся я только когда поезд остановился, а народ в вагоне засуетился. По обрывкам разговора поняв, что мы уже в Москве, я, матюкнувшись про себя, быстро натянул сапоги, вышел с вещами из вагона и огляделся. Похоже, какая-то товарная станция. Спросив дорогу у патруля, добрался до комендатуры, где и узнал у дежурного лейтенанта, что для отправления в сторону Могилева мне необходимо ехать на другую станцию. Подробно расспросив как туда добраться, я вышел с территории железнодорожного узла и направился к трамвайной остановке.
А ещё через два часа я уже с аппетитом завтракал, сидя за столом в плацкартном вагоне воинского эшелона, следовавшего на запад и думал о переменчивости истории. Да, сегодня было тридцать первое июля, а белорусский город Могилев всё ещё оставался под контролем РККА и даже не был окружен. В том числе, наверное, и благодаря действиям девятнадцатой дивизии, в составе которой я воевал ещё вчера утром. Всё более очевидно, что военная история ЗДЕСЬ развивается иначе, чем известная мне по школьным учебникам.
Командиры в плацкартном вагоне в основном были в средних званиях — от младшего до старшего лейтенанта, ведь от капитана и выше ехали в купейных — субординация в армии неуклонно
