Вадим Михальчук - Люди и волки (Черная пустошь – 2)
«Когда мне исполнилось три года, в наших лесах не было дождей всё лето. Было очень жарко, мы ждали дождя и вскоре небо заволокло тучами. Молнии ударили в лес и деревья вспыхнули, объятые пламенем. Поднялся ветер и раздул огонь. Горело всё – деревья, листья, сухая трава. Ветер переменил направление и огонь набросился на нас. Мы бежали, но огонь преследовал нас, как бешеный зверь. Прыгая с дерева на дерево, он казался нам живым, как старый забытый демон. С тех пор я всегда боялся огня, а теперь мне почему-то даже приятно смотреть на него».
– Может потому, что этот огонь – маленький?
«Возможно».
– Как же вы спаслись?
«Нам повезло – наш вожак вывел нас к реке, её русло почти пересохло от жары, но даже теплая вода, лениво струящаяся по обросшим водорослями камням, стала нашим спасением. Стая влетела в реку и мы стояли и лежали в воде, с горящих деревьев сыпались огненные искры, обжигая нас раскаленным дождем. Мы вздрагивали от страха, когда деревья со стонами валились на землю, взмахивая обугленными ветвями. Троих из нас убило дерево, упавшее поперек течения. Потом пошел дождь и потушил пламя».
– Да, вам повезло.
«Не всем – мой младший брат не смог выбежать из леса: он только родился той весной, у него было мало сил. Мы бежали по лесу, отец и я, и все время оглядывались на него. Мама бежала позади него, уговаривая его ускорить бег. Он не жаловался, он бежал изо всех сил, но однажды он споткнулся, вскочил, испугался вспыхнувшего рядом с нами куста и тут же порыв ветра ударил его огненным всплеском. Мы с отцом остановились, отец звал маму и брата, а я не мог кричать – охрип от невыносимого жара. Из пламени выскочила мама, ее шерсть на спине горела. Отец сбил ее с ног, покатил по земле, сбил пламя. Мама поторопила нас и мы успели спастись в воде. А брат не успел. До сих пор помню мамины глаза, когда она крикнула нам, чтобы мы бежали дальше».
Илайджа промолчал, с сожалением глядя на волка.
– Жизнь часто бывает жестокой.
«Ты не прав, Илай. Жизнь иногда бывает жестокой», – Белый не выделил слово «иногда» и Илай удивился тому, что этот сейр, потерявший свое племя и свою семью, продолжает думать, что жизнь жестока только иногда…
Иногда людям кажется, что понятие «дом» – растяжимо и всеобъемлюще. Домом может быть панельная коробка на окраине города, домом может особняк на берегу теплого моря. Иногда дом – это крохотная квартира со стенами, тонкими, как фанера. Иногда домом бывает брезентовая палатка или шалаш из травы и листьев. Но вряд ли домом можно назвать бревенчатые стены, щели в которых заложены мхом и свежесрезанным дёрном, наспех и грубо сколоченные деревянные лестницы, уходящие наверх, на крышу. Вряд ли можно назвать окнами пропиленные в стенах проемы для стрельбы и узкие щели амбразур.
И широкий – три метра – ров, дно которого утыкано заостренными и обоженными на конце кольями, и земляную насыпь вокруг рва с узкими ходами сообщений и неглубокими, по грудь рослого мужчины, окопами – нельзя назвать приусадебным участком или двором.
Это не дом и не двор – это укрепленный пункт и оборонительная полоса. Это – Форт, маленькая крепость для того, чтобы вести войну. Это здание, в котором солдаты спят бок о бок на утоптанном земляном полу, никто не называет домом.
Действительно, как можно назвать домом коробку, наспех сбитую из необтесанных бревен, в которой, скорее всего, всем им придется умереть?…
* * *
…Я вел человека в племя Велора, терзаемый чувством необъяснимой тревоги. Необъяснимым это чувство было потому, что я не мог понять, почему мне так тревожно. Мы шли, чтобы говорить о мире, шестеро охотников, идущих со мной, знали об этом. Знал об этом и Алг, с которым я говорил перед тем, как отправиться в путь.
Я приказал ему отвести племя как можно дальше от Пустоши, охотиться, готовиться к зиме, ни в коем случае не показываться на глаза людям и избегать столкновений, чего бы это ни стоило. Большинство сейров моего племени приняло весть о возможном заключении мира спокойно. Их можно было понять – они никого не потеряли в этой войне, они сменили трудную жизнь одиноких охотников, жизнь которых полна опасностей и случайностей, на жизнь в стае, в которой каждый помогает друг другу выжить. Те шестеро сейров, оставшихся от первых охотников, примкнувших к моему племени, устали от постоянного напряжения, слежки за людьми и ненависти, разъедающей душу. Я думал, что они будут протестовать моим намерениям заключить мир с чужаками, но они удивили меня.
– Если есть возможность, чтобы между нашими племенами прекратилась война, и если, как говорит этот человек, люди напали на нас по ошибке, какой бы страшной она ни была – то мы должны воспользоваться ею, – сказали они мне и молодой Алг, немного помолчав, добавил:
– Сейчас мы живем неправильно, Белый, если так можно сказать. Мы – охотники, не воины. Нам, как и всем остальным, хочется, чтобы в нашем племени были яссы, чтобы у нас рождались дети, мы хотим стать отцами, которые не боятся, что жизнь их детей может прерваться в любой момент. Ты сказал, что на совете племен вожди запретили тебе появляться в пределах их земель. Это значит, что они наверняка могут запретить свободным яссам покинуть свое племя, чтобы стать нашими подругами. Скорее всего, нас бы вообще не допустили на праздник Весенних Ветров. Среди новоприбывших за твоей спиной начались разговоры, чтобы покинуть наше племя. Им проще по-прежнему стать одиночками, чем быть в племени отверженных. Я очень рад, что этот молодой чужак заговорил о мире и что ты хочешь примириться с вождями. Сейры не должны ненавидеть друг друга, это противно нашей природе.
– Значит, ты поддержишь меня, Алг? – спросил я.
– Всецело. Я уведу племя на север, на границу с землями племени вожака Каспа, к Пяти Озерам. Оттуда далеко до Пустоши и люди не рискнут больше выходить в лес после того, как мы напали на их охотников.
Он немного помолчал, глядя на меня. В его глазах я прочитал невысказанный вопрос и знаком попросил его говорить.
– Как ты думаешь, Белый, смогут ли люди простить нам гибель своих людей в лесу?
– Не знаю, – признался я, в глубине души обрадованный, что Алга терзают те же мысли, что и меня, – я думал об этом и не знаю, как поведут себя люди. Вся моя надежда на этого человека, Илая. Если он сможет убедить людей в том, что они совершили ошибку, напав на нас без всякого предупреждения и жалости, если я смогу объяснить людям, что все наши нападения на них – это просто ответ на их агрессию, месть за погибших сородичей, то думаю, что люди забудут о своей мести так же, как мы забудем свою месть. Мы похороним наших мертвых и постараемся сохранить мир.
– И мы сможем жить так, как прежде.
– Да, – сказал я и добавил:
– Спасибо тебе, Алг, спасибо за то, что ты понял меня. Со временем ты станешь мудрым вождем, может быть, даже самым мудрым из всех.
– Об этом пока рано судить, – смущенно ответил Алг, – но похвала от такого вожака, как ты, стоит дорого. Спасибо.
Мы расстались и я вернулся к охотникам, тогда еще охранявших человека. Я ничего не сказал ему о разговоре с Алгом и сейрами моего племени. Я подозревал, что и он умалчивает о чем-то, по его сознанию я понял, что он скрывает что-то, но его намерения были ясны, я не чувствовал предательства и знал, что в главном он мне не врет. Я не хотел вскрывать его сознание и читать мысли. Я бы с легкостью сделал это, если бы он отказался от того, чтобы рассказать мне правду, но с того момента, когда он предложил нашим народам договориться о мире, я не мог вторгаться в его разум. Это было бы постыдным поступком для меня.
Мы, сейры, можем читать мысли друг друга, но никогда не делаем этого по той простой причине, что считаем насилие над чужой психикой недостойным разумных существ. Любое вторжение в чужой разум – это насилие. Поэтому мы общаемся с помощью слов и условных знаков. Часто мы понимаем друг друга без слов, часто нам достаточно лишь взгляда.
С человеком Илаем мне иногда тоже хватает одного взгляда, чтобы понять его. Глаза Илая почти всегда, как чистая вода в спокойном ручье – видны все эмоции, чувства, как камешки на дне. Он нравится мне своим спокойствием, умением простить, способностью размышлять здраво, не поддаваясь ненависти.
Я видел, как ярость вспыхнула в его глазах, когда я сказал, что именно я придумал, как напасть на их поселение, что это я убил Докса и охотников на том холме. Его ярость была пылающей, как пламя лесного пожара. Но, когда я объяснил ему причину своих поступков, в его глазах я увидел раскаяние и стыд. Я подумал тогда, что человек, стыдящийся жестоких поступков, совершенных другими людьми, не может быть жестоким. Человек, чувствующий лично себя виноватым за весь свой народ, человек, способный на раскаяние, не способен на предательство и подлость. Когда я увидел в его глазах боль во время рассказа о моих погибших детях, я понял, что у этого человека – доброе сердце и сочувственная к чужим страданиям душа.
