Станислав Шуляк - Непорочные в ликовании
— На бензин! — рявкнул Иванов.
— Мы не уйдем отсюда, пока не получим на горюче-смазочные материалы, — подтвердил и Гальперин, недовольно высморкавшись.
— Дай еще сто, — с досадою говорила Лиза.
— Господи, — вздохнула старуха. — Куда ж это годится?.. Это ж целая тыща выходит-то!..
— Не твое собачье дело! — говорил Гальперин, с достоинством принимая деньги. — Ты, Никитишна, когда-нибудь Юнга читала? Ученый такой был. Хотя где тебе Юнга читать!.. Вот ты вообще знаешь, что такое психотип? Скажем, есть психотип — холерик, флегматик, сангвиник и этот… как его? меланхолик!..
— Сам ты меланхолик! — огрызнулась старуха.
— А есть еще психотип — гнида. Вот ты и есть такой психотип, — говорил Гальперин, довольно потирая руки.
— Лиза, что это такое?! — возмущенно крикнула старуха. — Они же просто издеваются над старым человеком!..
В другой комнате зазвонил телефон.
— Да, — сказала Лиза. Голосом полным тотальной убедительности говорила она. Здесь уж она была в своей тарелке, на своем месте, ее никому было не сбить или не смутить. Великим профессионалом в искусстве смущения была сама Лиза. — Да. Я свободна. Я прошу вас быть со мной вполне откровенной. Расскажите мне, что вас беспокоит. Вы можете все рассказать мне. Я уверяю вас: то, что вы расскажете мне, будет только нашим секретом, нашим — вашим и моим. Моим и вашим…
Никитишна приложила палец к губам и замахала рукой на психологов. Те, взволнованные, на цыпочках вышли из комнаты.
— Да, — сказала Лиза. — Разумеется, я слушаю вас…
Раскрытая книга страницами вниз лежала на столешнице перед Лизой. «Отец Горио» потертым бледным золотом было оттиснуто на черной обложке.
3
— Ну чего суешься, когда никто не просит? — говорил Авелидзе, бинтуя Неглину ляжку. — Думаешь, так приятно мне тебя перевязывать каждые два часа? Делать мне больше нечего? Ладно-ладно, — успокоил он еще своего пациента, слегка похлопав того по здоровому бедру, — мне не трудно…
— Вроде, я еще на работе пока, — буркнул Неглин.
— «На работе»!.. — передразнил врач. — Все мы на работе. Ты раненый, а потому должен сидеть в кабинете — бумажки перекладывать, а не скакать, как козочка. Без тебя обойтись могут.
— Мне, что говорят, то я и делаю.
— Вот я тебе и говорю, что делать. Я и Борису скажу то же самое. Людей надо беречь. Тем более такого ладного мальчика, — говорил еще Георгий, посмотрев тому в глаза долгим взглядом и сжав рукою колено Неглина. Тот слегка отстранился. Тем более, что и перевязка уже была закончена.
— Спасибо, — сказал Неглин, одеваясь.
— На здоровье, малыш, — говорил невозмутимый грузин. Он оглядел молодого человека с головы до ног, и губа его дрогнула. — Давай-ка пока партейку в шахматы! Хочешь? — сказал он.
Неглин не хотел, но и отказываться не стал. Он боялся заснуть, прямо на стуле, сидя за доской шахматной, оставалось лишь тереть глаза, сжимать кулаки до боли, уговаривать себя и встряхивать. Впрочем, врач знал все их нынешние казенные обстоятельства, и его можно было не стыдиться. Он поставил на стол доску, фигуры на ней расставили в четыре руки; белые выпали Неглину, и он, не задумываясь, сделал стандартный пешечный ход с e2 на e4. Авелидзе отвечал кое-как.
— Ты в университете-то там у себя чем занимался? — спросил он, обдумывая какую-то свою первоначальную комбинацию.
— Я уже говорил. Математикой, — сухо сказал Неглин.
— Да-а, математика!.. Иксы, игреки!.. Синусы, косинусы!.. Математика сейчас никому не нужна.
— Да, — говорил Неглин.
— И физика тоже не нужна. И химия. И биология. И астрономия. Наука вообще не нужна. Ты физику-то тоже учил?
— Немного.
— Зря. Не надо было вовсе. А химию?
— Нет.
— Правильно. И не надо было. И биологию не учил?
— Нет.
— Хорошо. Никому не нужна биология. И наука никому. А мы вот та-ак!.. — протянул грузин. — Лошадку-то вашу и подберем!..
Неглин помрачнел. Он волосы ерошил, уткнувшись в мелькающие перед глазами фигуры.
— И искусства тоже совсем не надо. Театров там всяких, кино, балетов, опер… Ничего не надо. Только — телевидение, церковь, газеты!.. Телевидение, церковь, газеты!.. И все!.. Не согласен?
— Шах, — говорил Неглин. И на мгновение провалился в бытие иное, усталое, недействительное, на мгновение провалился Неглин.
— Как это — шах? — заволновался Георгий.
— Вот так — шах! — Неглин говорил, просыпаясь.
— Ну ты даешь! Мне — шах!.. Ну — математик!..
И вправду был шах, Георгий глазами по доске шарил, соображая, как ему поправить положение свое. Сгрудились фигуры белые напористые вокруг заносчивого его короля. После слышали шаги, и вот в кабинет вошли Кот и Задаев; Неглин, поморщившись от боли, встал со стула поспешно.
— Шахматишками балуетесь? — с ехидцею с порога Кот говорил.
— Видели, видели вас по телевизору, — говорил и Георгий, смахнув фигуры с доски. — Ты, Борис, у нас настоящей звездой становишься. Сексуальный символ!.. «Я не разговариваю, я действую»!..
— Сексуальный символ у нас — Неглин, — осклабился Кот. — Молодой, здоровый, красивый!.. Девушки перед ним так прямо сами на спину падают.
— Падают? — переспросил Авелидзе у Неглина.
Тот покраснел слегка и разозлился на себя от того, что покраснел. Ему хотелось дышать шумно и тяжело, чтобы сон не так нападал на него, чтобы усталость оставила его, говорил себе Неглин.
— Ну так и что же? — говорил еще Георгий с ожесточением наигранным, нарастающим. — Что ж вы совсем заездили свой сексуальный символ? Вон на парне лица нет, и с ног валится!..
Кот посмотрел на врача и на Неглина, потом снова на живого, разбитного грузина, поколебался немного и наконец решил:
— Так, Неглин! Свободен до вечера! И чтоб через минуту здесь духа твоего не было! Понял? А потом продолжим заниматься детским садом.
Неглин молча козырнул и понемногу стал складывать шахматы. Кузьма ухмылялся рассеянно.
— Брысь отсюда! — заорал Неглину Кот и даже ногою топнул слегка.
4
- Основное правило нашей игры… нашей теперешней трагической игры, — уточнила Лиза, — состоит в том, что вы не видите меня, а я не вижу вас. Вы слышите мой голос, я слышу ваш голос. И говорить мы будем ровно столько, сколько будет нужно. Сколько будет нужно, чтобы вы со спокойным сердцем положили трубку и хотя бы какое-то время не нуждались во мне или в ком бы то ни было еще. Но только я тоже прошу вас, постарайтесь почувствовать во мне человека, живого человека, со своими проблемами — зачастую не менее острыми, чем у вас, — со своими радостями, увы, весьма редкими… Со своей отдельной жизнью, уникальной, как всякая жизнь; бесцельной, как всякая жизнь…
Никитишна, благоговейно глядя на Лизу, беззвучно прикрыла дверь за собой, потом постояла еще минуту, будто прислушиваясь, и потихоньку побрела на двор. Психологов там уже не было, да Никитишна и не ожидала их увидеть. Опять поедут бузотерить, окаянники, сказала себе старуха и, сама не ведая, что творит, сплюнула пред собою на ступеньки, где теперь стояла.
— Да, конечно, когда нам плохо, мы можем прилепиться к кому-то: к священнику, к психологу, к собаке, к собственным воспоминаниям… — Лиза закрыла глаза, она сидела в кресле с трубкой, зажатой между плечом и скулой. — Но это лишь полумеры, — сказала она. — Полумеры человека, не способного выработать высшую суверенность сознания. В чем она состоит? — спросите меня вы. В том, чтобы не нуждаться ни в ком? Можно сказать и так. Но не это главное. Почему? Да потому что можно не нуждаться и в себе самом, и также в самом существовании. Правда, это не означает стремления к смерти. Впрочем, мы еще к этому, может быть, вернемся. Тысячи токов пронизывают наши тела: ваше тело, мое тело… Самых разнообразных токов… Токи радости, токи недоумения, токи обиды, токи дня вчерашнего, токи дня завтрашнего, токи тоски… Слушайте свои токи, старайтесь распознать их, старайтесь разобраться в них!.. Живите своей внутренней работой, радуйтесь ей!.. И знаете, в чем спасение? В том, чтобы жить мимолетными ежеминутными движениями. Чтобы вполне отдаваться им. Еще полчаса назад вы были полны депрессивными токами, вы не находили себе места. Потом вы вспомнили о телефоне. Вы долго колебались, позвонить или нет. Возможно, вы колебались не один день… Потом вы все-таки набрали номер, дышали в трубку и слушали гудки и свое дыхание. Вы ждали, вы трепетали, вы не знали, каков будет ответ. И вот вдруг: «Да, — сказала я, — Разумеется, я слушаю вас». Сказала я. И тогда вы сбивчиво стали говорить, вы торопились рассказать мне всю свою жизнь. Может быть, вы опасались, что я прерву вас. Хотя напрасно. Вы рассказали о своей сестре и о своем брате. О своем парализованном отце. О том, как вышли замуж, не по любви, и без особенного уважения к мужу… но и потом, по истечению нескольких лет, вы не жалели о своем замужестве. Ваши отношения были ладными и терпимыми, как сказали вы. А я отметила про себя эти ваши словечки. Так? Обыкновенная история. Вы рассказали самую обыкновенную историю, самую обыденную историю. Потом вы рассказали о гибели вашего мужа, о той пустоте, которая поселилась в вас после его гибели. Но и это, увы, — обыкновенная история для нашего времени. Уникальное начинается в тот момент, когда мы задумаемся о вашей жизни как о невероятной, нестерпимой случайности, игре невероятно зыбких, самопроизвольных обстоятельств. В самом деле: почему ваш отец встретил вашу мать, и та давняя встреча имела такие, а не другие последствия? А ваши дед и бабка? А более отдаленные предки? Почему появились на свет именно вы? Почему на свет появилась я? Почему миллионы людей, живущих на этой земле, делают именно то, что они делают? И почему последствия их делания столь трагичны? Столь ужасны, непредсказуемы и катастрофичны? Почему совокупный человеческий продукт столь омерзителен? И ведь вот где уникальность-то, если вдуматься, — говорила Лиза. — Она существует не сама по себе, но только в нашем восприятии. Наше сознание, наше восприятие есть логово уникального, есть его убежище. А вообще-то: человек — поле битвы уникального и обыденного. Подумайте-ка и об этом.
