Станислав Шуляк - Непорочные в ликовании
— Равиль, куда тебя подвезти? — Ш. говорил.
— Здесь есть кому его подвезти, — вдруг Ильдар возражал негромко, но очень отчетливо.
Ш. взгляд перевел с Ильдара на Ротанова, потом на Ф., потом на ильдаровых шестерок.
— Равиль, я могу отвезти тебя, куда ты скажешь. Да? — еще раз повторил он настойчиво.
— Проваливай, недоносок! — с угрозою Ильдар прошипел.
Ш. побледнел. Он ни слова не сказал более, он будто все слова свои возможные проглотил, едва не поперхнувшись теми. И он, и Ф. сели в машину, Ш. завел, тут же газанул, и на приличной скорости стал ангар объезжать. Ф. сидел насупленный, Ш. распирало; с одной стороны, деньги лежали в кармане, а с другой…
— Если ворота закрыты, считай, что ты уже кормишь корюшку на дне залива, — Ш. говорил.
— Из-за маленькой пачки вонючих баксов? — усомнился Ф.
— Восток — дело скотское, — возразил Ш.
Он проехал еще по аллее и повернул на площадку возле ворот. Те были закрыты, ворота были закрыты, как и предполагал Ш. Означало ли это что-то, иль было просто случайностью, он не знал. Ш. затормозил возле ворот, и вот он сидит, на Ф. не смотрит, и на лбу его тонкая, холодная испарина уж проступила. Ш. стал считать про себя, нарочно ведь время тянул и цифры из себя, будто клещами, вытягивал, он досчитал до пятнадцати, нет, до семнадцати, как створка ворот вдруг качнулась и в сторону поползла. Ш. так с места рванул, как никогда в жизни с места не рвал. И даже едва ворота не снес.
42
— У-а-у-у!!! — торжествующе вопил Ш.
Ф. рассеянно скалился.
— Колоссально!!! — вопил Ш.
Ф. усмехнулся.
— Потрясающе! — кричал Ш.
Ф. все усмехался.
— Победа! — орал Ш.
Ф. согнал усмешку с лица, будто кошку с подоконника.
— Какие перепады настроений!.. — говорил он. — Кто-то совсем недавно чуть не наложил в штаны, — со своею иронией ползучей, пресмыкающейся Ф. говорил. Кое-что было у него на уме, и он перебирал страницы своего нового замысла, как листы неразрезанной книги.
— Ты придурок, Ф.! Почему ты такой придурок, Ф.? Я смотрел, сзади никого нет! Он отпустил! Мы одни! Мы одни!.. И куча вонючих баксов! Он, должно быть, решил, что стоит во мне уважать делового партнера!.. И он прав! Черт побери, прав!.. Мы теперь свободны, молоды, счастливы, беззаботны, очаровательны!.. Только посмей сказать мне, что это не так!.. Ф.!.. Хочешь я угощу тебя солянкой? А? Настоящей солянкой с колбасой, с отварной говядиной, с соленым огурцом, с вареным яйцом, со свеклой и двумя большими оливками. Нет, специально для тебя: оливки будет три. А сверху — огромная ложка сметаны!.. Хочешь? Ну так что, хочешь?
Ш. гнал машину, не разбирая дороги. Ф., не поворачивая головы, одними глазами скошенными разглядывал приятеля своего. И ярость понемногу всходила по душе его застывшей, обветренной, оголтелой.
— Мне кажется, — медленно говорил он, — что у тебя в последнее время несколько притупилось чувство опасности…
— Или ты, может, хочешь жаркое? — возбужденно Ш. говорил. — Или суп с клецками? А хочешь растегай? Ты любишь растегай? С рисом и с рыбой. Лучше с судаком, в растегае хорош судак!.. А кулебяку с мясом? А марципаны? А еще… знаешь? Мидии!.. Ты когда-нибудь пробовал мидии? Ты хоть знаешь, что это такое? Ты думаешь, они на деревьях растут? А анчоусы? Их, думаешь, из земли выкапывают? Так, что ли? Что ты вообще любишь, Ф.? Расскажи мне, что ты любишь.
Ф. засунул руку за пазуху. Пощупал свою грудь. Ощутил твердость ребер, биение своего угрюмого, потрепанного сердца.
— Если тебя не затруднит… — медленно начал он.
— Ну так что? — хохотал Ш. — Куда? В ресторан? В публичный дом? Кататься на яхте? В круиз по Европе? Хочешь, я буду руководить твоим пресловутым воспитанием?
— Ты бы не мог остановить на минуту?..
— А? — переспросил Ш.
— Машину останови! — Ф. говорил с нарастающим отвращением. Ф. говорил.
— Что такое? — заботливо Ш. говорил, тормозя. — Поссать?
— Поблевать, — возразил Ф. — Меня тошнит от тебя.
Машина остановилась. Ф., кажется, это место знал немного, и если что — вряд ли заблудился бы здесь.
— Ну так что? Куда поедем? — с прежнею упругостью самодовольства неугомонно спрашивал Ш.
— Расчет, — сказал Ф.
Ш. все понял, переспрашивать не стал, улыбка сошла с губ его, сошла с лица его подвижного и причудливого.
— Ну и сколько же ты хочешь? — спрашивал он. Спрашивал Ш.
— Все, — Ф. говорил.
Ш. пытался засмеяться и по плечу хотел приятеля похлопать, все в порядке, мол, ты пошутил, друг, я понял, я оценил твое остроумие, я сам люблю хорошую шутку, хотел сказать и хотел так сделать Ш., но Ф. вдруг из-за пазухи вытащил руку с пистолетом и, наставив оружие на Ш., быстро взвел курок большим пальцем. Не отрываясь и не мигая, смотрел он на Ш.; тот побледнел.
— Ты что? Откуда?.. — пробормотал в ярости.
— От верблюда! Деньги доставай!
— Какие деньги?
— Те самые!..
— А сколько я тебя возил?! — возмущенно выкрикнул Ш. — Забыл, что ли?! Сколько ты на моих хлебах и бензине?..
— Идея дороже извоза, — холодно Ф. говорил.
— Какая идея? Это моя была идея!
— Моя.
— Мы поделили бы, мы обязательно все поделили бы честно… — бесцельно пробормотал Ш.
— Я сам все поделю, — Ф. говорил.
— Как ты поделишь? Как ты поделишь?..
— Как надо! — отрезал Ф.
— Ну, почему, почему, тебе все, а мне ничего?!
— Послушай, — тихо Ф. говорил, хотя и с непревзойденною своей артикуляцией. Ф. говорил:
— Я тебе обещаю… Я не стану считать до трех… если сейчас денег не будет, я выстрелю.
Ш. посмотрел в глаза Ф., в холодные глаза Ф., в редкоземельный металл зрачков его безжизненных, и понял вдруг, что тот действительно выстрелит, теперь уж точно тот выстрелит, понял Ш… Палец Ф. на крючке спусковом уже подрагивал, и выстрел мог выйти случайно.
— Сука! Ну, сука! — простонал Ш. На глазах его проступили слезы. Трясущеюся от ярости рукой он за пазуху полез. — Почему? Ну, почему? Почему? За что мне это?!.. За что?!..
— Часть меньше целого, — говорил Ф. и вырвал пачку долларов из рук Ш. И было мгновение торжества, и было мгновение расплаты за все его унижения, за все безразличия окрестные, посторонние…
— Какая часть, блядь?! — заорал Ш. — Какая часть? Какая часть? Какая часть, тварь ты такая?!
— Часть — это деньги. Целое — жизнь, — объяснил Ф. Не отрывая взгляда от бывшего приятеля своего, левой рукой он нащупал дверную ручку, открыл дверь, после отделил от пачки три купюры, долларов сто всего или сто двадцать, бросил их Ш., пожалел, на бедность бросил и быстро выскочил из машины. Ш. завыл, застонал, зубами заскрежетал, и вот он уж, матерясь и стеная, кулаками молотит обо что только придется.
На улице Ф. пистолет спрятал и быстро-быстро назад зашагал, не оглядываясь. Он слышал, что Ш. развернулся и поехал за ним, он прибавил шагу; пистолет у него все же был наготове, если тот сейчас заедет на тротуар и попытается его машиной сбить, это ему дорого обойдется, думал Ф. После в переулок свернул, и Ш. за ним. Здесь он бежать бросился, и Ш. прибавил газу, Ф. показалось, что тот уж совсем близко, он в подворотню метнулся, машина тоже въехала под арку, Ф. проскочил арку до конца, и вот уж он по двору мечется, пистолет снова вынул, готовый стрелять. Машина все ближе. Ф. рванулся в сторону и назад, быстрее пули пробежал арку, и снова выскочил на улицу. Он выиграл несколько секунд, всего лишь несколько секунд выиграл на пешеходной своей расторопности, знал Ф.
Увидел другую подворотню, заскочил в нее, и это было спасение! Двором проходным выскочил на соседнюю улицу и помчался по ней во весь дух, не замечая редких прохожих и сворачивая всякий раз, когда добегал до улицы пересекающей. Отныне и до конца дней всякого из них пребывать им теперь в морганатическом разводе. Он пробежал километр, наверное, или того больше еще, пока, наконец, не остановился весь в поту, дыша тяжело. И только тогда обернулся впервые. И только тогда обернулся Ф. Во гневе ли, во всепрощении ли обернулся Ф., возрадовался ли он, опечалился ли — Бог весть…
Погони не было.
Ч а с т ь в т о р а я
1
Старуха, кряхтя и бормоча невнятно, вошла в помещение без окон, где всегда стояла зима, хотя без снега и без метелей. В последнее время она полюбила приходить в это угрюмое место, она лишь надевала пальто, обвязывала голову облезлым пуховым платком, включала в зале неоновый свет, а когда не было электричества, так — керосиновые лампы, садилась на стул и задумывалась о чем-то своем, о старушечьем. Здесь и дышалось-то по-другому, не сказать, чтобы легче или свободней, но как-то, пожалуй, правильней и надежней; старуха здесь начинала доверять своему дыханию и после, когда, поозябнув немного, она снова поднималась наверх, так чувствовала себя приободрившейся и помолодевшей. Здесь она черпала свою силу и свое хладнокровие, здесь был ее храм.
