Евгений Соломенко - Час «Ч», или Ультиматум верноподданного динозавра
– Это не воровство! – накуксил Гога личико. – Это бизнес, экономика. Вы – мастера кисти, вам не понять, вы из другой оперы.
– Я – из той оперы, где негодяю бьют морду! – загремел автор «Блудного сына», побагровев от праведного гнева. – Будь он хоть бургграф, хоть обычный бюргер, хоть негоциант вроде вас.
Тут старый голландец нацелился на Гогу взором опытного портретиста:
– Кстати, негоцианта вы напоминаете мало. Зато, помнится, знавал я одного продавца, торговавшего крысиным ядом. Вот на кого вы смахиваете! Не на торговца, – на крысу!
И распорядился, адресуясь к подполковнику:
– Офицер, арестуйте этого мошенника!
Но в Роджере взыграло пиратское естество:
– А чего возиться, арестовывать? Давайте я его вздёрну! На рее. Как в старые добрые времена!
– Эх! – растрогался голландец. – Благородного человека издали видать. Сударь, поднимаю бокал за ваше умение хранить славные традиции! И знаете что?
Доведется заглянуть к нам в Лейден – милости прошу в гости, будем рады! Не правда ли, дорогая? – улыбнулся он Саскии и ущипнул ее за румяную щёку.
На этом трогательном месте подполковник пришёл в себя. Вокруг теснились стены гостиничного номера, а взгляд, постепенно обретающий осмысленность, всё ещё упирался в картину, висящую на стене и – по убеждению здешнего завхоза – услаждающую жизнь постояльцев.
На картине был намалёван натюрморт: апельсин, два помидора и почему-то рак. Рак подозрительно смахивал на перезрелого скорпиона, а желтый цитрус почему-то оказался вдвое меньше помидора. «Усушка и утруска!» – усмехнулся Роджер. И покачал головой: и эта вот глюковинка с хреновинкой навеяла такие видения, пробудила тени Дюрера и самого Рембрандта?
«Это тебе, Лёха, наука! – назидательно помыслил подполковник. – Медитировать надо на японскую каллиграфию, а не на ассорти перепившего шеф-повара!».
Театральная афиша
В Большом концертном зале «Октябрьский» сегодня состоится Вечер классического русского романса. Ведущий – музыковед Борюся.
Глава 28
ФЛЮИДЫ ПИТЕРСКОГО БЕЗУМИЯ
(Санкт-Петербург, 20.. год)
Они сидели в кафешке, куда их загнала непогода. Взяли по сто пятьдесят мороженого, а «для сугреву» – по сотке «Хеннэси».
– Оно, конечно: каждый может быть счастлив только на своем месте, – продолжил Платонов начатую дискуссию. – Знать бы ещё – где оно, твоё место? У меня вот знакомец один имеется. Тоже профессор, только по птичьей части: орнитолог. (Я его зову – профессор воробьиного чиха). Так – поверите ли? – втемяшил себе, будто рожден на свет, чтоб работать водопроводчиком! И ведь до чего дошло: в свободное от своих чижиков-пыжиков время ходит по домам – не надо ли, граждане, бачок сливной подправить?
Роджер с ходу кинул версию:
– Может, тугриков ему не хватает? С чижиков-пыжиков – какой навар?
– Да какие тугрики? – махнул лапищей Викинг. – Он же ещё и бабок не берет за подвиги свои водопроводные! Говорит: я себе в радость делаю. Правда, окрестные сантехники радость-то ему поуменьшили. Года два назад начистили профессору физию за такую нездоровую конкуренцию.
– А сейчас? – невинно уточнил Роджер.
– Что – «сейчас»?
– Сейчас физию не чистят?
– Не! Чистильщиков не осталось! У них из жилконторы последний водопроводчик смылся. А если кто из жильцов заявку делает, то в ЖЭКе так и отвечают: «Нету сантехников. Идите к профессору – он подсобит!». Вот и выходит: у каждого – свой смысл в жизни. И не суть – академик ты или подметало дворовое, главное – чтоб в своем деле величиной был, Гроссмейстером!
– При чем тут гроссмейстер? – не понял подполковник. – Ему, чай, не в шахматы играть, «подметалу дворовому»!
– Гроссмейстер – это Мастер с большой буквы – хотя бы и в подметальных делах. У человечества-огуречества – своя шахматная доска, и на ней всё решают не аксолотли бесхребетные, а Гроссмейстеры.
…Они по-прежнему на дух не выносили друг друга. Каждый из них умел убивать и торопил грядущий миг расплаты. Викинг, правда, чувствовал себя неуютно: ведь последние годы он жил одной целью – прекратить насилие. Но запутанная формула этого алгоритма сводилась к парадоксу: чтобы покончить с убийством, надо убить. Убить эту гэбистскую гадину, возникшую на его пути. И Викинг знал: в нужный момент он её прикончит!
Но при этом самым невероятным образом их притягивало друг к другу. Две грозовые тучи с противоположными электрическими зарядами стремились слиться, чтобы решить всё одной убийственной молнией…
Между тем, дождь за окном кончился. Они покинули кафешку и продолжили прерванный маршрут. Снизу, от Невы веяло прохладой. Английская набережная была на редкость пустынна.
– Вы ещё не поняли, куда прикатили из Белокаменной? – усмехнулся Платонов. – Что бы там ни болтали всякие политики-паралитики, Питер – никакая не культурная столица. Он, если хотите, – столица мифов и метафизики, вотчина поэтов и самоубийц, философов и сумасшедших.
– Вы излагаете так, словно и сами изящной словесностью балуетесь! – подколол Роджер.
Платонов насупился, чёрная чайка бровей напряглась в полете. В прежние времена он весь, до корней волос, принадлежал миру, в котором царили два бога: мысль и действие. Но после убийства Глеба Вселенная перевернулась…
– Я балуюсь информационными технологиями, – уточнил профессор. – И словесность тут ни при чем. Просто все мы, питерцы, слишком долго вдыхали здешние испарения, мы отравлены химерами хваленых белых ночей. И вот плачевный итог: каждый второй тутошний абориген – свихнут начисто.
– В самом деле? – весело изумился Роджер.
– Представьте себе! Нормальным людям Град Петров противопоказан категорически. И коли уж вы притащились сюда искать свои зловредные иголки, то не мешало бы вам переключиться на волну местного безумия – иначе не поймёте здесь ни черта!
Как большинство исконных москвичей, Алексей Ледогоров к Петербургу относился с недоверием и лёгкой опаской («Красив, конечно, Питер, дьявольски красив. Но в том-то и штука, что – дьявольски! Не божеский это город, ох, не божеский!»). И проникаться нутряным его духом подполковник не рвался.
– У меня со временем не густо, чтобы истоптать все ваши Павловски и Петергофы. Так что «свихнуться по-питерски» вряд ли успею.
Но Платонов, кажется, плевал на его ответственнейшую занятость:
– Вы мыслите шаблонами! Петергофский «Самсон», маятник Фуко в Исаакии и прочий кегельбан – это всё мура. Предлагаю культпоход в нашу питерскую Преисподнюю!
– В преисподнюю? Я, конечно, изрядный грешник, но не рановато ли в котёл прыгать?
– Ну, к Рогатому в бульон вы ещё успеете! – обнадежил лихой профессор. – Я вам про другое талдычу. Чтоб вы знали: у нас под ногами существует совсем другой Петербург – коренной, исконный. Длина его подземелий – поболе, чем у нынешнего метро. Пройдитесь по этим катакомбам, вдохните их атмосферу! Может, и пофартит вам уловить то, что уже повыветрилось здесь, наверху.
– «Дыша духами и туманами»? – процитировал Роджер усмешливо.
– Напрасно иронизируете! Просто существуют чисто питерские… флюиды, что ли. Их давно смыло дождями с фасадов и мостовых, а там, в глубине, они ещё живут. Я сам частенько забираюсь под землю, чтоб отдохнуть душой от всех долбанных богомерзостей, творящихся наверху.
Прочитав на лице гостя явные сомнения, профессор добавил напористо:
– Соглашайтесь, не пожалеете! Надышитесь подлинным Петербургом, наберетесь его гениальной паранойи. В общем, я звоню одному нашему Овидию – он проведет нас через девять кругов петербургского андеграунда. Кстати, и Овидий – парняга любопытнейший. Опытный диггер и при этом – первоклассный скрипач. Одно слово – Гроссмейстер!
«Черт с тобой, поиграем в кротов, коли так приспичило! Заодно посмотрим – как там у тебя самого насчет паранойи обстоит!» – решил Ледогоров. И кивнул головой:
– Валяйте – звоните вашему Овидию!
* * *Странное дело: фланируя с Викингом по безлюдной набережной, Роджер слышал за спиной явственный звук конских подков, попирающих гордый гранит. Пару раз подполковник даже малодушно обернулся – якобы, окинуть взором Невскую акваторию. За спиной не было никого, кроме беспокойного ветра – лихого беспризорника и забубённой питерской шпаны. Но цокот копыт не смолкал. Ледогоров поёжился: что за чертовщина? Может, это заблудившийся в столетиях флигель-адъютант, одинокий всадник из недавней его медитации, перекочевал в явь, так и не материализовавшись до конца? Перекочевал – и едет себе верхом – мимо Правительствующего Сената и Святейшего Синода, мимо Румянцевского особняка, к Ново-Адмиралтейскому каналу. Или это и есть – та «гениальная паранойя» Северной столицы?
