Владимир Березин - Путевые знаки

Через некоторое время он пришёл к старшему брату, который жил себе всё в том же противорадиационном укрытии – ни худо и ни счастливо. Просто жил себе и жил.

Старший брат и говорит:

– Вот был я прав: я все время жил тихо и хорошо, а ты хоть послонялся по миру, зато много горя видел.

А младший ему отвечает:

– Фигня какая! Совершенно я не расстраиваюсь, что пошел тогда в лес и на гору; хоть мне и плохо теперь, зато есть о чем вспомнить и кого помянуть, а тебе и помянуть-то некого.

После всех этих разговоров буддисты подсунули нам какие-то таблетки с изображением лотоса. Математик тщательно рассмотрел их, понюхал и отказался есть. Нам, впрочем, посоветовал не брезговать, обещая невиданный прилив сил.

Но только Математик ошибся, от таблеток с лотосом мы немедленно впали в прострацию, и когда опомнились, то оказалось, что Математик уже третий день бегает вокруг нас, плюясь и топая ногами. Раздражение его было так велико, что он попытался ссадить буддистов с поезда, но это было всё равно что упрекать свиней в их загоне грязью.

Мы с Владимиром Павловичем с трудом пришли в себя, но ещё пару дней с некоторым трудом вспоминали, кто мы и откуда. Мы чуть было не поехали в обратную сторону, так велико было наше таблеточное просветление. Математик даже пытался нас бить, но это было ещё более бессмыслен но, чем напрягать буддистов.

– Гы, нас двое, а он один, – сказал Владимир Павлович расслабленно. – Пусть он ещё нас застрелит, навсегда тут поселится.

Навсегда поселиться в Петербурге Математику совершенно не улыбалось, и видно было, что он взывает ко всем богам, чтобы буддийская отрава покинула наши организмы.

Мы понемногу вернулись в обыденную реальность и отправились в путь. Прислонившись к стене, я опять заснул.

В этом сне я, как обычно, попал на взлётное поле, только в моём мире сновидений произошли разительные перемены – в нём была нарушена геометрия. Лётное поле то сжималось, то разворачивалось под ногами. Каждый шаг по траве отзывался колыхавшимися рядом волнами. Налево по взлётной полосе можно было попасть в будущее, а направо – лежал путь в прошлое. И если я мог сделать несколько шагов в сторону достаточно быстро, то видел самого себя, оставшегося на прежнем месте.

Внезапно прямо на взлётно-посадочной полосе появился поезд, причём это был даже не поезд целиком, а его половина. Мимо меня ехал поезд в разрезе, как на картинке из учебника физики. Но в учебнике, который я когда-то читал, эта картинка была схематична, а тут был настоящий поезд с колёсами и крышей, с лавками и окнами, с поручнями и занавесками, но только вывернутый наружу всем своим содержимым. В вагоне находился только один человек, и это был мой отец. Он стоял посреди пустого вагона со старинным револьвером в руке и готовился стрелять. Беззвучно дёрнулось оружие у него в руке, из дула поднялся хорошо видный дымок, но вместо пули из револьвера вылетела чёрная стрелка. Другая стрелка, широкая и толстая, похожая на доску, лежала на полу перед отцом, и он время от времени поглядывал на неё вниз, будто на нервную собаку. Я всё хотел спросить отца, зачем он стрелял из револьвера, но сон уже кончался, а я знал, что вернуться в эти быстрые сны у меня не получится никогда. Откуда-то выбежал лохматый старик с высунутым, как у собаки, языком и едва понятно сказал, обращаясь ко мне:

– Благодаря этому мы придумали атомную бомбу, а ты вот сиди и за нами расхлёбывай.

Но поезд уехал, и я снова остался на взлётном поле один, наблюдая, как оно пульсирует, временами выталкивая откуда-то из травы разные числа.

Я ещё долго вспоминал этот сон, который видел после таблеток с лотосом. А пока я лежал на полу, слушая медленный ход поезда. Меня ещё жутко раздражала полоска резины, что свисала с какого-то блока связи, и я решился, наконец, оторвать её. Потом я понял, что это было сделано по наитию. Из куска этой резины и разломанной металлической рамки я соорудил рогатку и попытался попасть гайкой в странную птицу. Поезд ехал медленно, однако подстрелить уродину с первого раза не удалось. Второй опыт был более удачным. Мы остановились и спрыгнули на гравий.

Птица лежала, подломив крылья. Оказалось, правда, что она сильно фонит, и мы с отвращением выкинули добычу под откос. Рогатку я хотел выбросить, но Владимир Павлович отсоветовал это делать, сказав, что она может пригодиться. Я сунул её в карман и тут же об этом забыл.

IX

Одинокая жизнь одноглазого

Только теперь я выпустил из легких воздух и сделал глубокий вдох. Эта машина не имела никакого отношения к людям; в ней не было человеческих существ. Когда она выскочила из-за поворота и перед моими глазами на секунду возник её силуэт, за этот краткий миг я успел заметить, что единственная зажженная фара находилась не справа или слева от радиатора, а в самом центре ветрового стекла.

Вскоре мы доехали до Чудова и стали понемногу сбавлять ход. – Надо ждать, – сказал Владимир Павлович.

– Чего ждать?

– Пока контур остынет.

Математик еле сдержался. Видно было, что он просто в бешенстве. Какой контур, что за дела? Но никто его не поддержал. Более того, буддисты ужасно развеселились и сказали, что пора искать воду. Они облачились в костюмы химзащиты УЗК и полезли с насыпи вниз.

Я тоже решил выйти и неожиданно обнаружил, что Владимир Павлович тоже собрался вместе со мной. Математик выходить из поезда отказался, несмотря на то что приборы показывали значения, не отличимые от фоновых.

Мы с Владимиром Павловичем выгрузили из третьего вагона мотоцикл с коляской. Я ещё раз поразился, сколько всякого барахла находилось в этом музейном экспонате – нашем поезде. Про оружие я уже не говорю.

– Слушай, а как это всё уберегли?

– Как-как… Был такой железнодорожный начальник Алексеев. Я не помню его по имени и отчеству, а вот совершенно напрасно. Святой был человек, перед своим уходом на пенсию он множество таких закладок оставил. Судя по возрасту и своим повадкам, вполне мог в живых остаться.

Мы залили горючее, досыпали в бак присадок и завели мотоцикл.

Я всегда удивлялся тому, как среди природы человеку цивилизации отрадно слышать звук двигателя, нюхать бензиновую вонь и чувствовать, что вот – дело рук его соплеменников – пыхтит и двигается по дороге. Мы посадили в коляску самого сообразительного буддиста, а остальные пошли вслед за нами по дороге.

Уровень радиации тут был почти никакой, то есть обычный, не отличимый от фонового.

Посёлок, в который мы въехали, был пуст, и пуст давно. Надежд на то, что тут останется какой-нибудь неразграбленный магазин, было мало. Но мы всё же зашли в один.

Это оказался магазин промтоваров. В первом зале лежал стопками Кузнецовский, ныне фабрики «Восстание», фарфор, который, видимо, хотел украсть какой-то сумасшедший. Хотел, да видать, кончилось время его сумасшедшей жизни.

В другом помещении похозяйничал какой-то зверь. Посреди зала были раскиданы показавшиеся мне огромными стиральные машины. Некоторые из них открыли люки в никуда, и из этих прозрачных люков отчего-то торчала солома и рваные тряпки.

Я присел на корточки перед одной такой машиной и понял, в чём дело. Внутри, как в скворечнике, лежала кладка больших, похожих на куриные, яиц. Только курицы не несут яйца такого размера – примерно сантиметров десяти в диаметре. Что это за яйца, было совершенно непонятно.

Но что ещё интереснее, каждое из яиц было аккуратно пробито. Я представил себе зверя, что приходит тайком к чужим яйцам и длинным хоботком высасывает содержимое – будто русский муравьед. Русский муравьед – этого мне ещё не хватало. Владимир Павлович пошёл смотреть на ножи и обнаружил, что весь скобяной товар пришёл в негодность.

– Настоящее китайское качество, – разочарованно вздохнул он.

Тогда, чтобы не уходить с пустыми руками, он прибрал маленький пластмассовый фонарик-жужелицу на ручной тяге.

Мы побродили ещё, прибарахлились за счет наименее истлевшей одежды, кстати, всё того же китайского производства, и вышли вон. Тут подоспели и наши оранжевые братья. Они уже тащили на себе какие-то тюки. Молодцы ребята, восточная мудрость – дело хорошее! Но вот то, что у них в руках были дозиметры, я категорически одобрил. Мудрость чудесно дополняется циферками, особенно когда они на экране полезного прибора.

Я перевёл взгляд в сторону и тут-то увидел Одноглазого. В тот момент, правда, я не знал, что он Одноглазый. В дальнем конце улицы стоял человек, а рядом с ним точно такой же мотоцикл, что у нас. Человек радостно махал руками и чуть не подпрыгивал.

Когда мы подъёхали, то обнаружили, что человек был страшноватый – один глаз у него зарос складчатой волосатой кожей. Но в остальном лицо его было добродушно, да и сам он – толстый, даже какой-то круглый, вызывал скорее смех, чем тревогу.