Сурен Цормудян - Отражение во мгле
Семен замер. Он с ужасом смотрел на труп товарища, под которым подтаивал снег от обильно стекающей по шее теплой крови. Паздеева совсем не тронула смерть Фрола и Чуди, но только сейчас он понял, что его жизнь даже не на волоске, а на кончике вот этого ножа.
— Мы за Селиверстовым охотимся, — прошептал с покорностью в голосе последний оставшийся в живых из группы, посланной Едаковым для решения задачи государственной важности.
— За Селиверстовым? Это за вашим мегаискателем? — Жрец фыркнул. — А что вдруг так? Чем провинился этот еретик перед другими еретиками? Или вы сожрать друг дружку решили?
— Он… Они… У одного нашего парня тварелюбы бабу увели. Ну, он и пошел, чтобы ее отбить. С ним еще трое, среди них Селиверстов… Жуковский.
Свидетель Армагеддона хлопнул себя по коленям.
— Вот это да! — воскликнул он. — Вот это поворот! Я же сказал, что сегодня великий день! И священный дух атомной войны действительно ниспослал нам прекрасный шанс!
— О чем ты? — проворчал Викарий.
— А ты что же, не понимаешь? Кодла еретиков пошла за тварелюбами, чтобы убить их. Эти пошли за своими отступниками, чтобы тоже убить. Еретики грохнут тварелюбов. Или тварелюбы еретиков, это не важно! Важно чтобы они мочили друг друга! Как можно больше! И тогда вся эта чертова свора гадов, укрывшихся в своих казематах, схватится в кровавой бойне! Это и есть наш шанс! И все их гнилые порочные жизни! Вся их возня ради никчемного крысиного размножения и продолжения поганого рода вопреки воле атомной войны! Все это будет в наших руках! Ай да подарок, мать вашу!
Пожилой Виктор Кожевников был единственным постоянным жителем станции «Речной вокзал». Дальше, за покрытой льдом Обью, в городе безраздельно правили твари. Но одиночество его на этом рубеже было весьма относительным, так как на станции постоянно дежурила группа внутренней безопасности общины тварелюбов.
Сами тварелюбы свою общину называли Архионом. А бойцы охраны именовались церберами. Они не ловили людей, для этого имелись охотники. Церберам полагалось защищать границы.
Однако за долгие годы установилось равновесие сил, и угроза нападения на Архион теперь была чисто гипотетической. Даже со стороны тварей давно не отмечалось случаев агрессии. Колония этих неведомым образом появившихся существ была довольно самодостаточной, и такого подспорья, как жертвоприношения, им, похоже, вполне хватало. Исключение составляли трутни, которые время от времени сбегали из колонии. Они были опасны для всех, кого встретят, и вели себя непредсказуемо, нарушая и четко отлаженное бытие самого мира тварей в западной части города, и хрупкий мир людей на восточном берегу. Но и трутни не так часто выбирались из своих нор, чтобы держать общины Новосибирска в постоянном напряжении. Церберы давно привыкли считать свою вахту по охране рубежа «Речной вокзал» лишь необходимой проформой. Они не докучали Кожевникову своим присутствием. Приходила новая смена, тварелюбы недолго беседовали с отшельником, расспрашивая о том, что произошло за последнее время и делясь новостями из «большого мира». Выпивали с ним «импортной» «Массандры» из Перекрестка Миров либо «отечественной» бормотухи, весьма уступающей по вкусу и «вставляющим» свойствам напитку из центральной общины. Затем разбредались по углам, пользуясь возможностью отоспаться вдали от начальственного ока, либо собирались в дальнем закутке технического помещения, чтобы поиграть в карты или домино или продолжить пьянку. Благо и сам Кожевников гнал самогон — не сказать, что приличный, но ввиду дороговизны «Массандры» тоже неплохо.
Помимо всего прочего, Кожевников соорудил здесь что-то вроде оранжерей, пытаясь выращивать для пропитания то, что может вегетировать в таких условиях. Ну и разводил крыс. Сам же их и коптил. А еще катал свечки из отработанного парафина. В данный момент именно канделябром с такими свечами, закрепленным на стене, и освещалось небольшое пространство вокруг старика.
Хозяин станции сидел в широком кресле у входа в свое жилище, сложенное из бревен и шлакоблоков прямо на платформе им же самим. Седой, с залысинами, которые скрывала серая военная ушанка, укутанный овечьей шкурой, как пледом, он дремал, держа в руках потрепанную книгу. Церберов видно не было, однако по остаткам трапезы на столе, стоящем метрах в четырех от кресла, и по пяти табуреткам было ясно, что здесь недавно имело место веселое застолье и его участники, скорее всего, теперь где-то отсыпаются.
Тор подошел к креслу и громко свистнул. Кожевников дернулся, выронил книгу и открыл глаза. Обозрел гостей, поморщился и растер руками в шерстяных беспалых перчатках небритое, опухшее лицо.
— В очко себе свистни, может, соловьем станешь. — Он вдруг ойкнул, обратив внимание на Сабрину. — Сяба, девочка, прости дурака старого. Не сразу тебя приметил.
— Да ничего. — Она скупо улыбнулась.
— Где церберы? — спросил Тор.
— Дрыхнут они. Два литровича выдули за милую душу. В подсобке завалились. Подальше, чтобы мне храпом и пердежом своим не докучать. — Он махнул рукой себе за спину и добавил: — Девочка, извини еще раз за грубость.
— Будить их надо, — нахмурился Масуд.
— А что такое? — Кожевников поднял книгу и потер глаза костяшками указательных пальцев.
— Непонятки в городе. Надо быть на постах.
— Да хрен ты их сейчас разбудишь, — проворчал Виктор. — А что за непонятки?
Вместо ответа Тор задал очередной вопрос:
— Давно они сменились?
Отшельник запустил руки под овечью шкуру, порылся там и извлек карманные часы. Открыл крышку и долго морщился, глядя на циферблат и говоря всем своим видом, что он изо всех сил напрягает не до конца пришедший в сознание головной мозг.
— Час сорок… Ага. Час и сорок минут назад.
— И какие новости принесли?
— Да никаких. — Кожевников пожал плечами, хлопнув крышкой и убрав часы. — А какие должны быть?
— Предъявы от Перекрестка Миров не было? — поинтересовался Масуд.
— А с чего бы этим овечкам нам предъявы кидать? — хмыкнул Виктор и только теперь удостоил своим вниманием Марину. — Девка оттуда?
— Оттуда. Вот о ней ничего не говорили? Посланец из центральной общины не приходил за нее хлопотать?
— Да с чего бы? — Кожевников развел руками. — Нет вроде.
— Вроде? Так ты не знаешь?
— Ну, церберы ничего такого не базлали. Если б что-то было, так сказали бы. Верно?
Тор тихо выругался и мотнул головой.
— Так, ладно, — сказал он, вздохнув. — Сабрина, покарауль добычу. Виктор, отведи нас к этим алкашам гребаным.
Кожевников, кряхтя, неохотно встал, небрежно кинул на кресло овечью шкуру, стряхнул со своей шинели какие-то крошки и махнул рукой.
— Ну, пошли.
Сабрина сжимала кожаный поводок и смотрела в гранитный пол станции, о чем-то думая. Мысли ее прервал скорый и тихий шепот:
— Сяба… Сабриночка… Ну пожалуйста…
Молодая охотница подняла взгляд на Марину. Та стояла рядом, прижимая дрожащие ладони к губам, и смотрела на нее широко раскрытыми глазами.
— Я тебя очень прошу. Сжалься…
Сабрина аккуратно стянула с головы пленницы капюшон и стала руками приводить в порядок ее растрепавшиеся волосы.
— Ты замерзла? — тихо спросила охотница.
— Да, — шепнула Марина.
— Идем. — Сабрина потянула за ошейник, но не сильно. Привлекла Марину к креслу и усадила. Опустилась на корточки перед девушкой и стянула с нее один валенок. Потрогала босую стопу. — Ой, да у тебя валенки мокрые и ножки совсем озябшие, — покачала она головой, затем обтерла побелевшую от холода ногу пленницы овчиной.
Марина недоуменно смотрела, как Сабрина снимает свой рюкзак, извлекает оттуда пару шерстяных носков.
— Не волнуйся, они чистые, — приговаривала Сабрина. — Это мои. Каждый охотник должен иметь при себе сменные вещи.
— Да… Спасибо… большое…
— Вот так. А теперь давай, девочка, ножки под себя, на кресло… Вот так, умничка. — Охотница заботливо укутала Марину в овечью шкуру. — Вот так.
Затем Сабрина привязала поводок позади Марины к ручке двери бревенчатой хижины и, поставив в углу алебарду — подальше от пленницы, — сложила ее валенки у печки-буржуйки, стоявшей на приличном расстоянии от пожароопасного жилища. Затем принялась наводить порядок на столе.
— Сейчас кушать будем. Ты голодная, наверное, совсем. Впрочем, как и я…
Над миром сгущались сумерки. Вечер широкой поступью шел оттуда, где был восток в те времена, когда с компасами не творилась эта будничная теперь чертовщина. Белизна снега перестала давить на глаза, и Селиверстов поднял темное стекло своего шлема. Иначе совсем ни черта не видать.
— Как глаза? — шепотом спросил Жуковский.
— Да глаза вроде ничего, но стрелять все равно не смогу, — ответил Василий. — Рука не слушается.
