Михаил Каштанов - Рождённый в сраженьях...

Новиков сделал паузу, прикуривая новую папиросу. «А капитан хорошо удар держит. Уже оправился. Ну, так мы сейчас добавим».

— Вот если бы, с таким талантом да про Олега Вещего или Александра Невского. Особенно про Олега. Это было бы, как сейчас принято выражаться, актуально. Особенно — Римская змея. «Вот именно так, с большой буквы».

Совсем растерявшийся Никишин, явно не ожидавший такого, попался.

— А почему Римская?

— Николай Петрович! Вы меня удивляете. Это мне можно таких вещей не знать. Ни по рангу, ни по происхождению неположенно. А вам, служилому дворянину — сам Бог велел. Ведь кому смерть Олега выгодна была? Хазарам? Возможно. Но хазары были людьми чести. Конечно, понятия чести у них своеобразные. Но — одно дело поймать князя в засаду, а другое, змеюку подкинуть. А вот Рим — в самый раз. Его методы! Взял под свой щит Византию, расстроил все наши планы — получи и распишись.

Новиков глубоко, до треска и искр, затянулся и резким щелчком отправил папиросу в сугроб.

— Ох, утомил я вас, товарищ майор. Пора нам, наверное, спать-одыхать. А опера, тут я с вами полностью согласен, великолепная. И слова «Я Русь от недругов спасу», правильные. Только личной храбрости для этого мало — нужно еще и умение.

Вечером, переделав все, требующие мужских рук, дела (которых в деревне не меряно), Слащев с Егоровым курили, сидя на крыльце. Мимо них, с разрешения командиров, от правления до моста и обратно, ездил их автомобиль, катавший деревенских мальчишек. Они набились в него как сельди в бочку, махали руками и кепками и, что есть сил, орали «Ура». Рядом с шофером стоял Колька в кепке со звездой и непрерывно отдавал честь, неумело приложив руку к козырьку.

— Этак у него рука к вечеру отвалится, — с усмешкой сказал Егоров.

— Слушай, Егоров. Ну чего ты мучаешься? Давай я сейчас в монастырь уеду, а ты ночуй. Утром машину пришлю.

— Дурак ты, Слащев. Умный, а как есть дурак. Ты о ней-то подумал? Ты Маше хоть и липовый, но брат. Пусть и троюродный. А я кто? Надел, понимаешь, командирские шаровары и сразу ночевать? Мы — то с тобой уедем, а ей с людьми жить. А что люди скажут, знаешь или подсказать? Думаешь, сейчас нас никто не видит? Это ты никого не видишь, а за тобой не одна пара глаз наблюдает. В деревне ведь как — вроде и нет никого, а ты сам на виду. Особенно если пришлый. Где, думаешь, легче всего от наблюдения скрыться? Да в городе, среди множества людей. Главное вести себя спокойно, обычно, и никакая сволочь тебя не отыщет. Я по Одессе, бывало, по Приморскому бульвару среди беляков спокойно ходил. И жив, как видишь.

— Где же ты её отыскал, такое чудо?

— Да здесь и отыскал. Точнее в Пскове. Мы когда от Юденича драпанули, было дело, наша часть через Псков отходила. А в городе уже поляки были. И наш госпиталь, который еще с германской оставался. Это просто удача, что мы со стороны госпиталя к городу подошли. Смотрим — резня идёт, «славные жолнежи» раненых и больных убивают. Прямо в палатах, на койках, штыками. Сестричек в кучу возле сарая какого-то согнали и ржут, твари. Ну, мы, даром что золотопогонников резали, озверели малость, ну, и вмазали. Патронов нет, так мы в штыки, откуда только силы взялись. Ни один не ушел. Белые, которые ходить могли, вместе с нами. Всю эту панскую сволочь в Пскове кончили. А потом разошлись в разные стороны. Сестры милосердия кто с белыми ушли, кто с нами остались. Среди них и Маша. Меня тогда в плечо тюкнуло, она перевязку сделала. А потом тифом заболела. Ну, я свою спасительницу в Ленивку отвёз и у Евсея Тихоновича пристроил.

— У дяди Евсея?!

— А что тебя удивляет? Евсей Тихонович мужик свойский. Наш, одним словом. И всё про нашу конспирацию знает. Ты, будет время, поговори с ним, попроси про жизнь свою рассказать. Такого услышишь — зубы от злости сломаешь. Я когда Машу сюда привёз, он как раз партизанский отряд организовывал. Мужики в отряде все злые как черти, все битые — перебитые. Кто с германской вернулся, кто от белых, кто от красных. Им любая власть была поперёк горла, наелись всякой власти всласть. Представь картину. Я в фуражке со звездой еду на телеге. В телеге Маша бредит. А из дворов на улицу мужики выходят — все с оружием, злые и смотрят в упор. Куда ехать? Ладно бы сам, а у меня Маша, хрен сбежишь. Вдруг слышу: «Эй, служивый. Куда путь держишь»? Ну, я подъехал, с телеги слез и всё как есть рассказал. Другие мужики подошли. Про Псков послушали — винтовки опустили. «Да-а-а», — говорят; — «Выходит, не важно, какого ты цвета. Красный, белый или зелёный. Важно, что ты русский и вместе с другими русскими стоишь против врага. Так какого лешего, вами, красными, не пойми кто командует»? Тут я взбеленился и говорю: «Мать вашу! А что, белыми пойми кто командуют?! Юденичи, колчаки, врангели. Нашли, мать, русаков. Не надо нам троцкими пенять, у белых своих бангерских хватает. Они еще себя покажут, не сегодня, так завтра». «Ладно, служивый. Не кипятись. Кипеть мы и сами могём. Что сестру милосердную спасти хочешь — за то мы тебя уважаем. Заноси ко мне в избу, как за дочкой смотреть стану, в обиду не дам. А сам уходи. Воюй, если не устал». Я в Псков вернулся и вскоре мы с отрядом на юг двинули. Под Каховкой раздолбали нас вдребезги, мало кто уцелел. Мне повезло. Помотался по степи и прибился к бригаде Григория Ивановича. Там одну сволочь своей рукой удавил, а Котовский не шлёпнул меня, а в разведку направил. Мне потом шепнули, что гниду эту пейсатую, Котовский сам давно имел ввиду, а я, получается, его приговор исполнил. И, знаешь, не жалею нисколько. Кровушки я к тому времени насмотрелся — на пять жизней хватит, но просто так её лить, из интересу и удовольствия… Тут, понимаешь, какое дело было. Котовский в Одессе в авторитете был у уголовных, он ведь в Малороссии с бандитской шайки начинал. Потом только большевиков понимать начал. А до этого, сам понимаешь. Кто и зачем в Одессе погром организовал — я не знаю, но Котовский его смог остановить и одного еврея сам спас. Спас и потом к себе приблизил, в бригаду взял. Так этот спасенный такой сволочью оказался, что Котовский, думаю, сам жалел, что спас. Нет, речи он говорил правильные, справедливые, но имел слабость лично кончать приговоренных. Настолько ему нравилось это дело, что, как я и выяснил, приговаривал и невиновных и не очень виновных. Мне как сказали, кого кончать повели, я галопом, да не успел. Там же его и придушил нагайкой. Пулю на него пожалел, а нагайку там и выбросил. Стою и думаю: «Всё, кончился ты, Егоров. Эх, Маша, Маша. Не довелось нам». Чувствую, рядом Котовский встал. Посмотрел на казненных, их уже на рогожи положили и руки сложили: «Что, не успел»? «Не успел, Григорий Иванович». «Вот и я не успел». Вздохнул глубоко, рукой рубанул и ушел. И на этого «комиссара», мной удавленного, даже не посмотрел. На следующий день меня разведкой командовать поставил. «От товарищей соратников подальше», — как он выразился.