Александр Золотько - Цель – Перл-Харбор
Не отвлекаться, приказал себе Торопов. Думать.
Значит, если предупредить Гейдриха, то он останется жив. Или даже приготовить антибиотик, привезти его из будущего и ввести после операции… Гейдрих останется жив. Неплохой администратор, не дурак, «мозг Гиммлера», как называл его Геринг.
Оказывается, Торопов много знал и, что самое странное, много помнил о Гейдрихе. Никогда особо не выделял его из важных персон Третьего рейха, но вот сейчас, когда возникла необходимость, информация всплывала из глубин памяти и выстраивалась в ровные ряды.
Только вот точной даты покушения вспомнить не удавалось.
Значит, тот, кто владеет этой информацией, может либо оставить Гейдриху жизнь, либо ее отобрать. Кто именно эту информацию получит – Торопову неизвестно. Из этого следует, что немцы сами должны решать, что делать с информацией. Пусть решает Нойманн, а Торопову на это наплевать.
Пусть все решает Нойманн.
Торопов подвинул к себе лист бумаги, взял карандаш.
Значит, никаких оценок – только информация.
Где, когда, каким образом.
Это по Гейдриху.
Затем – написать о покушении на Гитлера. Об этом, в мюнхенской пивной. То, что он уже рассказывал об этом, ничего не значит. Все должно быть зафиксировано в письменном виде. И каждую информацию – на отдельном листе, не нумеруя. Нойманн не дурак, поймет, что Торопов оставил ему возможность маневра. Пусть сам скомпонует листы, решит, кому какие.
Гесс? Обязательно. Рудольф в сорок первом полетит в Англию… в мае сорок первого. Если кто-то захочет его остановить – будет такая возможность. Если информацию передадут самому Гессу, то он будет знать о провале операции и о том, что в результате придется просидеть хрен знает сколько времени в Шпандау… Сможет передумать. Главное – никаких оценок. Никаких.
Отдельно – листок с подозрениями Шелленберга о Мюллере. Отдельно – о Бормане. Отдельно – Канарис, английский агент.
Японцы, которые не ударят по Союзу осенью сорок первого, и о сибирских дивизиях.
Торопов писал быстро, с каким-то самозабвением, исписав очередной лист, почти отбрасывал его в сторону и брал следующий. И следующий. И следующий.
Торопов даже не заметил, как пришел Нойманн.
Когда из-за плеча вдруг появилась чужая рука и взяла со стола исписанные листы, Торопов вздрогнул и оглянулся.
– Ну-ка, ну-ка… – пробормотал Нойманн, быстро просматривая листы. – Интересно…
Торопов отложил карандаш в сторону и ждал.
Голова была прозрачной. В желудке – холодная пустота. Сердце стучало часто, но ровно.
Прочитав содержание очередного листа, Нойманн клал его на стол. Лицо сосредоточено, брови чуть нахмурены. Понять, нравится ему прочитанное или нет, – невозможно.
Торопов отвернулся к окну. Закрыл глаза.
На свете больше ничего не было – только легкий шорох листов бумаги.
Сколько он успел исписать листов? Торопов попытался вспомнить, но не смог. К тому же он не нумеровал их.
Черт возьми, как долго все это продолжается!
Пытка чтением – такого даже китайцы не изобрели. Лист. Еще лист. Еще… Тишина.
Тишина.
Торопов открыл глаза, повернул голову к Нойманну, тот стоял, скрестив руки на груди, и с любопытством рассматривал Торопова, будто увидел в нем что-то новое, забавное. Даже нет, не забавное, а нечто особенное, что превратило обычного маленького человечка, жидкое дерьмо, как тонко выразился несколько часов назад Нойманн, в существо значимое, достойное внимания.
– Очень неплохо, – сказал Нойманн искренне. – Неожиданно неплохо.
– Я… – начал Торопов, чувствуя, как щека дергается, как судорога искажает его лицо. – Я – старался… Я…
Торопов почувствовал, что еще секунда, и он заплачет, разрыдается как ребенок.
– Пожалуй, мы с вами сможем работать, – сказал Нойманн.
Торопов всхлипнул и закрыл лицо руками.
– Жить хочется? – спросил Нойманн.
Торопов кивнул, не отрывая рук от лица.
– Это я понимаю. – Нойман легко похлопал Торопова по плечу. – Но вы же не просто жить хотите, вам хочется – с удобствами?
– Я…
– Не нужно объяснений по поводу внезапной искренней любви к Великой Германии. В это никто не поверит. И про ненависть к большевикам – тоже не стоит. Если что-нибудь подобное ляпнете при серьезных людях, будете выглядеть смешно и нелепо. Говорите уж об основных побудительных мотивах. Что там у нас? Жизнь? Понятное дело, как же без нее… Что еще?
– Я… – снова попытался сказать Торопов и снова не смог, спазмы душили его, не давали говорить.
– Денег, что ли? – задумчиво произнес Нойманн. – Много денег? Тут я вам особой щедрости обещать не могу. Да не плачьте вы так, и так противно находиться возле вас, а тут еще сопли… Что-то из денег вы получите, бедствовать не будете. Квартиру или домик… Вам домик или квартиру?
– Дом… – выдохнул Торопов.
– Вот видите – успокаиваетесь. – Нойманн снова хлопнул Торопова по плечу. – В городе или где-нибудь в глуши? В деревеньке?
Торопов задумался.
Можно было просить в городе, в пригороде того же Берлина. У них должны быть пустые еврейские дома после Хрустальной ночи. В крайнем случае выселят кого-то из евреев. Вот подобрать какой-нибудь особняк поприличнее… С другой стороны – а вдруг бомбежки?
Никаких бомбежек, торопливо одернул себя Торопов. Если все сработает, то никто не посмеет… не сможет покуситься на земли Третьего рейха.
Все сработает! Все!
Торопов выдохнул воздух. Потом набрал полную грудь и снова выдохнул.
Дышалось легко и свободно. Он… Он сдал первый экзамен. Сдаст и второй. И третий. И будет жить. Будет наслаждаться каждой минутой жизни.
Он будет полезен. И если постарается, будет незаменим.
– Смотрю, вы успокоились, – засмеялся Нойманн. – Осанка изменилась, дыхание нормализовалось… Что значит – верная мотивация. Пойдемте обедать?
– Нет… – подумав, ответил Торопов. – Я лучше еще поработаю.
– Понимаю. Муза прилетела, вдохновение посетило… Я ваши рукописи заберу, пожалуй… – Нойманн собрал исписанные листы в стопку, стукнул о крышку стола, подравнивая. – Не могу не приветствовать такого желания работать. Работа – она делает свободным, не правда ли?
Нойманн вышел из комнаты, Торопов посмотрел на закрывшуюся дверь. Немец все время пытается его оскорбить, демонстрирует свою брезгливость… Его право, наверное. Но как только у Торопова появится возможность, штурмбаннфюрер пожалеет об этом… Ему бы помягче с Тороповым. Пусть не любит или даже презирает, но зачем же вот так вот открыто?
Торопов и за меньшее записывал людей в личные враги. И если в его собственном времени все это оборачивалось для неосторожных оппонентов лишней нервотрепкой и мелкими пакостями, то здесь, в рейхе тридцать девятого года, у желающего отомстить есть куда более интересные возможности… Куда более интересные.
Нужно только правильно себя повести.
Штурмбаннфюрер даже представить себе не может, как умеет работать Торопов. Мотивация – да, мотивация. И желание стереть Нойманна и его мальчиков с лица земли – очень неплохая мотивация. Деньги, дом, женщины, власть над людьми – все это тоже. Но ненависть и желание отомстить…
Торопов подвинул новый лист бумаги, взял карандаш, задумался.
Что еще писать?
Что еще обладает ценностью, независимо от изменяющихся условий? Разведка?
«Красная капелла» – четко написал вверху страницы Торопов и подчеркнул. Забавно, ведь немцы еще и сами не придумали это название. Ничего, пусть пользуются. Это подарок.
Торопов усмехнулся.
Пункт первый списка – Харнак.
2 августа 1941 года, Москва
– И фотография получилась ужасная, – с легкой брезгливой усмешкой сказал старший лейтенант. – Рядом с американцем в строгом костюме вы, вождь и лидер великой державы, выглядите как… ну, как председатель колхоза, не передового причем…
Сталин не ответил, молча набивал трубку табаком, потом раскуривал ее – долго, со вкусом, и только потом посмотрел в глаза собеседника. Наглого собеседника, рубящего правду-матку прямо в лицо кровавому диктатору, так он, кажется, назвал Сталина при первой встрече?
Кровавый диктатор и тогда не отреагировал на прямое оскорбление, и сейчас не собирается поддаваться на эту дешевую провокацию. Старший лейтенант Орлов сумел заинтересовать Сталина, доказать свою возможную полезность и даже исключительность, поэтому мог вести себя с мальчишеской дерзостью. Во всяком случае, один на один.
Он и сам понимает. Стоит кому-то по вызову Сталина войти в кабинет, как Орлов мгновенно превращается в дисциплинированного и даже немного подобострастного служаку.
Он еще очень молод, поэтому пытается компенсировать свою неуверенность такой вот бравадой. Или у него еще что-то есть на уме, для чего-то он все время старается держать Сталина в напряжении и даже раздражении. Его право, в конце концов.
– И что вам не понравилось в той фотографии? – прищурившись, спросил Сталин.
