Дмитрий Володихин - Тихое вторжение
Откуда я знаю, парни, что именно с вертолета, а не как-нибудь еще? да потому что вот он, вертолет. Лежит в маленьком скверике перед домом, словно карась со вспоротым брюхом. Черный, мертвый. И понять невозможно, что именно убило его.
Толстый яростно пыхтит. Стрелок он что надо, а вот легкая атлетика – не по нему. Габариты у него не для легкой атлетики. Степан стоит, улыбается, мол, ничтяк, командир, со мной проблем нет. А вот Нине плохо. Она лежит на тротуаре, обхватив голову руками, и громко стонет. Терех хлопочет около нее.
– Таблетки… таблетки же… – бормочет Нина.
– Где? – спрашивает Терех.
– В вещмешке… Как больно… До чего же больно…
Аномалия зацепила ее сильнее других.
Скоро Нина перестала стонать, уселась на асфальте и начала раскачиваться из стороны в сторону, безмысленно глядя перед собой.
– Прошлый раз… я ведь только на десять минут… на самой окраине Зоны… а тут… а тут…
Слезы текут по ее щекам.
Терех, убедившись, что помирать бедная девушка не собирается, спрашивает у меня:
– Хоть вы понимаете, что за ерунда у нас с детекторами? Вам такое встречалось?
Я молча показываю ему свой. Экран у детектора почернел. Главная функция полетела. Функция слежения полетела. Функция связи тоже полетела. Теперь это просто кирпич нестандартных габаритов.
Терех достает свой. То же самое.
– Всем! Вынуть детекторы, проверить функционирование.
Еще три кирпича. У Толстого работают связь и слежение. Но это они чисто теоретически работают. А практически нам нет от них никакой пользы. Потому что на большей части Зоны что-то их блокирует. И попытка Толстого выйти на связь с большой землей четко показывает: здесь и сейчас всё блокировано вглухую.
– Можете выбросить. Все, кроме Толстого.
Объясняю Тереху:
– Какая ерунда? Да очень простая. Мы чего опасаемся от аномалий? Что они нас поломают, порвут и сжуют. Но у нас и мысли нет, что аномалия может добраться до наших приборов. Они, вроде как, надежнее нас, крепче, по науке сработаны. Ан нет, встречаются такие аномалии, которые сначала сводят с ума и убивают наши железки, а уж потом берутся за нас.
Он лишь устало качает головой в ответ.
– Святая молекула… Сколько съемки, сколько драгоценной съемки – и всё коту под хвост.
У меня другая забота. Хреново: ослепли мы. Вернее сказать, окривели на один глаз.
– А это вот, что за петрушка? – спрашивает Толстый.
– Где?
– Да вон там, Тим. Поблескивает… штучка.
Показывает рукой. Вот это глаз у человека! Точно посверкивает какая-то финтифлюшка на той самой лужайке, которую мы минуту назад обега́ли по кривой. На той, где проявились «болотные огни». И… очень приятная, очень полезная эта финтифлюшка.
– Эта блестинка – на пять штук евро. А может, и все десять. Или даже на пятнадцать, если очень повезет. Называется «железное мыло».
Толстый удивленно поджимает губы.
– Как же достать-то ее оттуда?
– В смысле? Как аномалию разрядить?
– Вроде того.
Вот тоже мне еще, второй стопарик от чекушки! Откуда они берутся на мою голову – Тощий, Тощий номер два.
Пожимаю плечами:
– Не знаю, как. Да и не за этим мы здесь.
Толстый делает медленные жевательные движения, словно нижняя челюсть приучена к технике, стимулирующей мыслительный процесс. Прикидывает Толстый, наверное, чем бы вытащить вещицу издалека. Рейку метров на двадцать из ближайшего дерева скоренько выстругать. Или как-нибудь магнитиком. Кстати, где тут ближайший удобный магнитик? И точно ли «железное мыло» к нему притянется? Оно ведь только по названию «железное». Сейчас он начнет приставать, нельзя ли чуток задержаться, сейчас он…
– Понятно, – произносит Толстый и отворачивается от хабаринки.
Знал бы ты, друг, как же ты меня сейчас порадовал!
Мы идем по тротуару проспекта Вернадского. До «Университета» отсюда без малого два кэмэ.
За спиной у нас никто уже не стреляет. То ли доблестные мародеры удрали от «стены огня», то ли не удрали… При втором исходе у них сейчас вряд ли есть возможность опустошить рожок-другой.
Говорят, когда-то, в первые два-три месяца после московского харма, здесь по улицам раскатывали на автомобилях. И, наверное, это правда. Пока Зона молодая, аномалии в ней еще не плодятся, как грибы после дождя. С годами она матереет и зарастает ими вдоль и поперек. Рисковые парни, небось, отрывались тут по полной. Гоняли по пустынным улицам, чувствовали себя шумахерами на гоночной трассе.
Ну да.
Тогда еще можно было. А потом Зона повзрослела и принялась воспитывать «гонщиков».
Вон там рискованный парень въехал на роскошной «ауди» в свеженький «рой». Перед смертью он, наверное, удивился: еще утром тут ничего такого не было! А вон там гробанулась веселая компания на черном бандосском джипе «чероки». Отсюда не видно, что их перевернуло, что им распотрошило капот, будто в нем рванула граната, но четыре трупа видно отлично.
А вот здесь, здесь, здесь и еще двадцать раз здесь – машины всех сортов и разновидностей со снятыми покрышками, слитым бензином и освобожденные от всего, что можно продать. Это поработали «мародеры первой волны». Те милые безобидные люди, которые очищают Зону от всех сколько-нибудь ценных вещей, брошенных при эвакуации. Они еще не пытаются подстрелить ближнего и раздеть. Они уверены в том, что аномалии придуманы ментами, чтобы не пускать нормальных мужиков к честной добыче, а потому гибнут на них сотнями – даже не понимая, от чего гибнут. Они если и находят артефакт, то не берут его, ибо не знают, как с ним поступить – кому продать, к какому делу в хозяйстве пристроить.
Мы топаем по проспекту, и я пытаюсь ободрить себя мыслью о самых первых сталкерах. Они-то по Зоне ходили безо всяких детекторов, и ничего, многие возвращались домой. Да. Многие. В смысле, некоторые…
Нам приходится идти до жути медленно.
Я верчу головой как сова, на двести семьдесят градусов. Прислушиваюсь, принюхиваюсь, приглядываюсь к любым пятнам на асфальте, к жухлым листьям на деревьях, к тому, как бежит по асфальту старая газета, гонимая ветром… при полном безветрии… слава богу, вдалеке от нас бежит… левую щеку мне греет солнышко…
– Стоять!
Ну какое солнышко, ребята, какое тут может быть солнышко, когда небо над Зоной с утра до вечера задернуто тучами? Когда наблюдение за Москвой со спутника стало делом, немыслимым в принципе? Откуда тут появиться солнышку?
Тепло на щеке. Так. Тепло на левой ладони. Усиливается? Нет. Медленно поворачиваю голову. Тепло добирается до носа. Приближается оно ко мне? Тоже, вроде, нет.
Принимаюсь копаться в памяти, отыскивая аномалию, в описании которой говорилось бы про ощущение тепла. В дисках Михайлова – ноль информации. Насчет старой Зоны… Не помню. Убей бог не помню. Что-то очень старое, на заре Зоны… но при мне такого уже не существовало. В московской Зоне вообще много того, с чем Зона чернобыльская рассталась чуть ли не до первого выброса.
Делаю шаг назад. Медленно. Как можно медленнее. Идет тепло за мной? Нет, нет. Хорошо. Значит, еще пара шагов. Осмотримся получше. Выжженная трава? Тут нет травы, тут асфальт. Сухие листья на деревьях? Тут и деревья далековато. Аномалия, если она есть, может до них не добивать. Вот только сам асфальт… слишком уж он чист. Ни листочка. Ни черенка, ни пуха тополиного. И он самую малость темнее, чем то, что я вижу сзади, спереди и справа. Для глаза – почти незаметно… Почти.
Мысленно определяю границы более темного асфальта. Отступаю назад еще на пару шагов. И начинаю обходить пятно по проезжей части.
Группа не спорит. Группа хочет жить. И группа уже поняла: я даю хоть какой-то шанс не остаться тут навсегда. Поэтому все без лишних вопросов следуют за мной. Если бы я сейчас приказал снять штаны и сплясать, никто бы не стал перечить.
Вот так, с чудовищно малой скоростью, часа за полтора, не меньше, мы добрались до станции метро «Университет».
В полном молчании.
Глава 10
Сокровище мертвецов
Сколько часов прошло с тех пор, когда мы миновали пропускник на Киевском шоссе? Три? Нет, больше. Пять? Возможно. Шесть? Не исключаю. Конечно, летний день длинен, но если мы будем перемещаться в таком же темпе, то задержимся здесь до полуночи. А бродить по Зоне ночью нельзя, это азы, это дважды два четыре.
Однако и ночевать тут – тоже радость небольшая…
У станции метро «Университет» два входа. Один – на нашей стороне проспекта Вернадского, другой – на противоположной. На другую сторону я бы соваться не стал. Когда-то, в мирной жизни, до харма, там располагался рыночек. Там и сейчас видны торговые ряды. Киоски, разумеется, разбиты. Тенты от солнца – опрокинуты, повсюду валяются ломаные ящики. И, кажется, шевелится что-то… не очень человеческое. Но самое поганое – дымка какая-то, муть, скрадывающая все цвета. Ощущение такое, будто на бывшем рыночке цвета пригашены до состояния узора на застиранном платье.
