Дин Кунц - Симфония тьмы
— Это было великолепно, Рози! — сказал он, поднимаясь с пола.
— Что ты здесь делаешь?!
Голос Рози прозвучал быстро, в нем прорывались резкие нотки неуверенности.
Только тут, возвращаясь от высокого искусства к низменной реальности, Гил осознал, что сгорбленная спина юноши осталась согнутой, когда он отвернулся от инструмента, только тут против воли обратил внимание на две пряди волос по бокам головы, которые были зачесаны на лоб в тщетной попытке скрыть под ними пару маленьких рожек.
Стигматы. Метки, которые носит Рози, метки, указывающие его место.
— Я просто зашел послушать, — ответил Гил, говоря чуть быстрее, чем ему хотелось. — Шел по коридору и услышал твою игру. Это было прекрасно.
Рози нахмурился; он ощущал неуверенность в себе и мучительно подыскивал слова, не зная, что сказать. Он был раритетом, ошибкой генных инженеров, огрехом камеры генного жонглирования. Когда манипулируешь тысячами сверхмаленьких точек, которые задают физические и умственные характеристики, неизбежно будешь время от времени допускать ошибки и производить на свет уродцев, пусть даже в ничтожных мелочах. Никогда прежде уродливое существо не получало никакого отличия или хотя бы признания среди музыкантов. Такие дети всегда погибали в День Вступления в Возраст. Рози же, напротив, стал самым безупречным музыкантом из всех, обучающихся в Башне. Кое-кто поговаривал даже, что он более одаренный пианист, чем даже Великий Мейстро, отец Гила. Гил соглашался с этим утверждением, хотя знал, что его способности дать верную оценку весьма ограничены, и потому отвергал свое мнение как не имеющее значения.
Но Рози, несмотря на все свои достижения, был мнительным и ранимым. В каждом услышанном слове он неизменно выискивал обиды, оскорбительные намеки на свое уродство. Он с трудом заводил друзей, как бы ни ценили другие его дружбу, потому что придирчиво копался в словах даже тех людей, кого любил.
И вот теперь, скрупулезно проанализировав слова и интонации Гила, Рози наконец неуверенно ответил:
— Спасибо…
Гил запрыгнул на мерцающий оранжевый рояль, уселся, свесив ноги, которые не доставали до пола всего на какой-то дюйм.
— Как быстро подошел завтрашний день, верно?
— Что ты под этим подразумеваешь? — спросил Рози, неловко сложив руки на клавиатуре.
«Ох, — подумал Гил, — руки…»
На тыльной стороне каждой ладони, как петушиная шпора, торчал на добрый дюйм вверх маленький крючок из твердого окостеневшего хряща.
— Я хотел сказать, что прошло тринадцать лет, а я не помню ни одного события в своей жизни, начиная с четырехлетнего возраста. Фредерик, уроки, ремень, лег спать, утром встал — и вдруг мне семнадцать. Все так быстро.
Рози заметно расслабился. Когда разговор не касался его напрямую, когда говорили о жизни вообще, он был в состоянии на время забыть свои сомнения и подозрения.
— Я надеюсь, у тебя получится, Гил.
— Я тоже надеюсь.
— А я не пройду.
Гил поднял глаза — он был ошарашен, не мог поверить, что действительно услышал эти слова. Наконец улыбнулся:
— О, это ты шутишь…
— Нет.
В глазах у Рози было нечто такое темное, такое мрачное, что Гилу захотелось отвернуться.
— Вот глупости! Да ты в сто раз лучше нас всех!
Рози отрицательно мотнул головой, длинные волосы закачались.
— Я боюсь, Гил.
— А кто не боится? Боже милосердный, да любой из нас может умереть завтра!
— Ты не понимаешь.
Голова Рози повисла в провале между хрящеватыми плечами, в проницательных глазах отразились блики от светящейся панели над головой.
— А ты попробуй объяснить.
— Я перепуган до смерти, Гил. Я так боюсь, что пища во мне не держится и кишки все время горят и плюются огнем мне в глотку. Я не могу спать, потому что с криком просыпаюсь от кошмарных снов, а потом всю ночь трясусь от страха. Ну и тогда я играю, разучиваю вещи, которые мне не надо разучивать, или делаю еще что-нибудь, пока не свалюсь от усталости.
— Но ты ведь должен понимать, что у тебя куда лучшие шансы, чем у любого из нас.
— Ты не все знаешь, Гил.
— Так расскажи мне.
На мгновение Рози приоткрылся, готовый, казалось, выплеснуть то, что наполняло его душу страданиями. Но потом губы его плотно сжались, и он выдавил сквозь них выдох, от которого они затрепетали, словно крылья бабочки. Забрало опустилось, раковина захлопнулась, Рози снова отгородился от всего враждебного мира. Какие бы ни мучили его страхи, он предпочитал бороться с ними в одиночку.
— Да нет, лучше тебе пока не знать. Сам увидишь завтра во время ритуала.
— Ну, ты умеешь помучить человека — намекнул, а теперь молчишь! — сказал Гил, спрыгивая на пол. — Что ж, если не хочешь рассказать мне сейчас, то догадываюсь, придется подождать. Ладно, все равно мне пора идти. Отец говорит, чтобы приготовиться к завтрашнему, требуется обильная хорошая пища, здоровый сон и, может быть, пара его советов в последнюю минуту. Я не хочу разочаровывать его.
— До завтра, — сказал Рози.
Он повернулся к роялю и выплеснул свирепый поток нот, который загремел о стены. Гилу, выходящему в коридор, показалось, что это часть «Полета шмеля» из «Сказки о царе Салтане» Римского-Корсакова. Но вдруг неожиданный поворот, и мелодия превратилась в нечто неизвестное. Музыка стихла, когда Гил удалился от дверей, но юноша продолжал раздумывать о ней. Одно-единственное он умел неплохо — узнавать мелодии, распознавать стиль, так что мог хотя бы правильно назвать композитора. А в этом случае он не узнал ничего знакомого.
По дороге домой, в Башню Конгресса, где находились апартаменты его отца, он прошел мимо сада неоновых камней, тусклого и бесцветного при ярком дневном свете. Уступив непонятному порыву, юноша вошел в сад. Тротуар мягко гудел под ногами — это тоже была звуковая конфигурация. В конце сада, где лежал, обозначая границу, ряд алых камней (сейчас — блекло-розовых), он остановился посмотреть вдаль, на руины, которые когда-то были городом людей. Вот там, в этих руинах, и жили популяры. Мутанты. Обреченные.
Глядя на обрушенные дома, груды битого стекла, скрученные и оплавленные стальные конструкции, он пытался понять, почему музыканты построили свой город так близко к руинам, так близко к мутантам. По всем колонизированным мирам Галактики пронеслась весть, что Земля разрушена войной, что материнская планета вернулась к дикости. Совет Старейшин во Владисловиче, собственном колониальном мире музыкантов, решил отправить корабль для возрождения Земли. Однако в других колониальных мирах с самыми разными общественными системами возникла та же идея. Мечте Старейшин единолично завладеть Землей не суждено было сбыться, но все же удалось возвести, по крайней мере, этот город-государство как зацепку, крошечный плацдарм. Может, когда-то десятки других городов-государств, разбросанных по всему земному шару, будут покинуты или погибнут. Тогда музыкантам достанется честь владеть материнским миром…
Итак, если можно было найти тысячи других мест, зачем же решили строить город по соседству с популярами, живущими в развалинах мутантами?
Правда, популяры никого не трогали. Они давным-давно поняли, что музыканты слишком могущественны для них. И все же не было никакой видимой причины строить показательную колонию рядом с этими изуродованными людьми…
Не в первый раз Гил подумал, что он, возможно, многого не знает об обществе музыкантов. Если вдуматься, он, по сути, ничего не знает, ибо что-то в недрах желудка и в глубинах разума подсказывало ему: популяры каким-то образом связаны с музыкантами — связаны куда более тесно, чем согласен признать Конгресс.
Пока он разглядывал руины, какая-то темная безлицая фигура перебралась через кучу мусора, проскользнула вдоль стены на быстрых длинных ногах и исчезла в глубокой тени там, где несколько домов обрушились друг на друга. Безлицая, гладкая, без каких-либо черт… каждый популяр чем-то отличался от других, некоторые от природы были такими, что не вызывали ужаса. Но безлицый обсидиановый человек…
Гил брезгливо передернулся и ушел из неонового сада, направляясь обратно в город, к своему дому…
Они обедали за низким восточным столом в китайской комнате, сидя на плюшевых подушках, заполненных синтетической пеной. Стены были увешаны ткаными занавесями, имитирующими древние китайские вышивки, которые придавали комнате экзотический вид и одновременно создавали интимное, спокойное настроение. Перед ними стоял робот-оркестр, его неосязаемое, составленное из кружащихся вихрей тело пульсировало всеми возможными цветами и всеми мыслимыми оттенками в такт льющейся из него музыке.
Гил про себя напевал слова, положенные на эту мелодию:
Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?Ездок запоздалый, с ним сын молодой.К отцу, весь издрогнув, малютка приник;Обняв, его держит и греет старик.— Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?— Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул:Он в темной короне, с густой бородой…[4]
Отец Гила выплюнул апельсиновое семечко — вертясь, оно слетело с тарелки, скользнуло по столу и упало на пол, где мельчайшие волны звукового подметальщика мгновенно убрали его, — и проглотил сочную дольку. Он излагал свои советы, как дельные, так и смешные, с того самого момента, когда семейство уселось за стол.
