Олег Синицын - Потерянная рота

— Рота — строиться! — раздался хриплый окрик старшины.

Вирский, пятясь, стал отходить от Смерклого.

— Нужно было выдать солдатам лыжи, — произнес он.

Рота начала движение. Разведчики вновь ушли вперед. «Правда, теперь им придется туго, — подумал Калинин. — Снег не протоптан немцами, которые шли этим же путем днем ранее. Разведчикам придется брести по колено в снегу. Впрочем, это ещё не самый худший вариант».

Калинин и Зайнулов шли первыми. Алексей старался держаться подальше от старшины, но тот не приближался, двигаясь где-то в хвосте и разговаривая с командиром второго взвода Калугиным.

За командирами, идущими во главе, следовал Ермолаев со своим первым взводом. Пленный Штолль в выданных ему старых валенках, удивляясь непривычной обуви, шлепал где-то в середине колонны. Старшина все-таки настоял на том, чтобы прикрепить к нему охрану. Поэтому двое солдат с ружьями наизготовку постоянно следовали рядом с ним.

Рота проходила место, где были раскиданы немецкие вещи. Солдаты молчаливо разглядывали то, что осталось от нацистов. При свете дня картина казалась совсем другой, нежели вчера — далекой во времени и совершенно не относящейся к бойцам Красной Армии, идущим по лесной просеке. Они словно шли по местам старых боев, когда трупы все захоронены, а пурга не один раз успела пройтись по перепаханной взрывами земле.

В утреннем свете Калинин отлично видел окрестности дороги, но нигде не мог обнаружить тот столб с надписью, о котором рассказывал Штолль. Быть может, немцу почудилось.

— Хорошая погода, — сказал Зайнулов, глядя на небо. — Градусов десять мороза, не больше.

— Рахматула Ахметович, — обратился к политруку Калинин. — Чем закончилась ваша история, которую вы начали рассказывать вчера?

Зайнулов усмехнулся.

— Все знают, чем она закончилась, — грустно произнес он.

— Я не могу понять, причем тут ваша давно погибшая дочь. И мне интересно, удалось ли вам доставить раненого генерала в госпиталь?

— Что ж, — задумчиво произнес Зайнулов. — Я остановился на том, как мы оторвались от немецких мотоколясок?

— Да. Ваш путь лежал на Москву.

Зайнулов кивнул.

— Водитель мчал машину, как только мог. Скоро мы оказались на юго-западе Москвы, где-то на Хамовнической возле военного госпиталя… Сейчас уже не помню его названия. Санитары быстро унесли генерала в операционную палату, а я остался сидеть возле окна в забитом койками с ранеными коридоре. Сильно пахло лекарствами.

Как сейчас помню, что раненых было очень много. Это красноречивей всяких слов говорило о нашем тяжелом положении на фронтах под Москвой. А ещё я чувствовал гнетущую вину перед своими солдатами, которые остались на полустанке Оболенское, и которых я был вынужден спешно покинуть, спасая свою жизнь и жизнь генерала. Получилось так, что я бросил их. Именно это в дальнейшем ставили мне в вину, но я пытался доказать, что в тех обстоятельствах не мог поступить иначе.

Я попытался уговорить водителя отвезти меня обратно, но тот ни в какую не хотел, упирая на то, что машина принадлежит Генеральному Штабу. Кроме того, ему не терпелось узнать результат операции. Впрочем, мне тоже. Именно поэтому я сидел возле окна в коридоре и ждал, когда капитан Соболев, которого пустили в операционную, сообщит последние новости.

Окно выводило на небольшой дворик, со всех сторон окруженный домами. Дома были старые с редкими окнами, стекла которых заклеены полосками бумаги крест-накрест. На стенах домов во многих местах обвалилась штукатурка, обнажая кладку из красных кирпичей. Трава, покрывающая дворик, уже увяла. Посреди дворика среди этой пожухлой травы стояла детская качель. Неподалеку лежал небольшой мячик.

Я смотрел на эту детскую площадку и увидел, как внезапно, без видимой причины качель начала раскачиваться. Сначала с малым периодом, потом все увеличивая колебания. В напряженной тишине двора, готового в любой момент встретить бомбежку, слышался тихий скрип. Рядом шевельнулся мячик. Он немного откатился в сторону, и я сперва подумал, что виной всему ветер. Но мячик вдруг подпрыгнул. Он сделал скачек, другой.

От удивления я не мог оторваться от стекла. Период раскачивания пустой качели увеличивался, мячик подпрыгивал все выше. В какой-то момент оба этих движения объединились. Мячик стал подпрыгивать в такт движению качели. Это было поразительно. Когда сиденье качели достигало крайнего положения, мячик в этот момент либо касался земли, либо находился в самой верхней точке.

Движение обоих предметов установилось, приобретя определенный ритм. Качель раскачивалась с непонятной яростью, мячик остервенело бил по окаменевшей земле двора. Я почувствовал, что сердце в моей груди бьется в такт им, и испугался. Оно колотилось так сильно, что казалось, будто оно сейчас взорвется.

Возле окна операционной палаты, куда увезли генерала, я увидел девочку. Мне было трудно разглядеть не только её фигурку, но я даже не мог сказать, в чем она была одета. Не знаю, что нашло на меня в тот момент, но мне вдруг показалось, что эта девочка — моя давно умершая дочь.

Я ничем не мог это доказать. За свою жизнь я повидал много маленьких девочек, но ни одна не напомнила мне дочь. Почему она? В ней было что-то знакомое и одновременно печальное.

Сердце бешено билось в моей груди, ноги рывком подняли меня со стула. Я закричал сквозь стекло, обращаясь к ней. Кажется, напугал раненых.

Девочка отстранилась от окна операционной палаты и скрылась за углом. В тот же миг словно кто-то невидимый резко остановил качель, а мячик упал на землю не подпрыгнув, откатился в сторону и безвольно замер.

Я бросился к выходу, но открывшаяся дверь операционной остановила меня. На пороге появился капитан. Я все прочел по его лицу. Он смотрел на меня очень внимательно и ничего не говорил, только кадык ходил вверх-вниз. Во взгляде его я прочитал растерянность.

Я выбежал во дворик.

Это не могла быть моя Наташа. Потому что Наташа пропала больше тридцати лет назад. Даже если она не утонула в этой злополучной реке, она все равно не могла быть такого возраста, как эта девочка.

Но почему-то в тот момент я вообразил, что это и есть моя дочь. Я бросился искать её по переулкам. Иногда мне казалось, что я вижу за углом край платья. Но никак не могу догнать. Никак не могу дотронуться, чтобы остановить её и внимательно разглядеть, убедиться, что эта девочка не моя дочь.

Я потерял счет времени. Я забыл о генерале. Я забыл о своих солдатах. Я забыл обо всем. В голове у меня была только одна мысль. Я должен догнать девочку и увидеть её лицо.

Наконец, выскочив на маленькую пустынную улочку, я увидел её посереди мостовой. Она сидела на краю тротуара спиной ко мне. На коленях у неё лежал большой альбом, в котором она рисовала цветными карандашами.

Тридцать лет назад в тот злополучный день, когда она без оглядки бросилась к реке, она тоже рисовала. Я побежал к ней. И вот до неё оставалось совсем немного. Я уже мог протянуть руку и коснуться её волос. Девочка немного повернула голову, и когда я обрадовался, что наконец смогу увидеть её лицо, мостовая ушла из-под ног. Я провалился в канализационный колодец.

— Видишь это? — спросил Зайнулов, согнутым пальцем указывая на давно подмеченный Калининым шрам на лбу. — Думал, это боевое ранение? Падая в колодец, я ударился о поручни и разбил лоб. Вот откуда у меня этот шрам.

Я упал на самое дно и потерял сознание. В мои годы такое падение могло сделать калекой на всю оставшуюся жизнь. Странно, но я почти ничего не повредил. Только лоб изуродовал.

Представления не имею, сколько времени провалялся в колодце. Когда я очнулся, кровь из раны растеклась по всему лицу и уже успела засохнуть. Мне было холодно, жутко хотелось есть. Благо, в колодце было сухо, а иначе я захлебнулся бы или замерз в ледяной воняющей жиже.

Я выбрался на поверхность. Стоял серый день. Окна низких двухэтажных домов оставались заклеены крест-накрест белыми бумажными лентами. Улица по-прежнему пустовала. Но внезапно я увидел одно отличие. Конечно, теперь мы все знаем, что случилось, мы уже привыкли к этой трагедии. Но для меня это открытие, представшее перед глазами, явилось шоком. Увидев ЭТО, я едва не свалился обратно в колодец.

На углу дома висел красный флаг. Ветер не дул, и флаг был сложен.

Внезапно налетел порыв. Почему-то взгляд мой был устремлен именно на флаг, почему-то именно в нем я чувствовал подвох.

Флаг расправился, и я увидел в центре красного флага белый круг и внутри него черный крест фашистской свастики.

— Вы оказались в Москве, когда ЭТО случилось! — произнес Калинин, переживающий в эти мгновения странную смесь удивления и тоски.

— Видит Бог, я не хотел там оказаться… Словно сумасшедший, я слонялся по оставленным людьми улицам, натыкаясь на нацистские флаги и прячась от марширующих немецких отрядов. Немцы не вводили в город танки и через несколько часов я понял — почему. Я увидел многое за это время.