Евгения Мелемина - Библия улиток
И все-таки я спорил с Командором. Мне как-то попался интересный парень – он жил в деревянном домике в лесу и целыми днями рисовал деньги. Рисовал купюры разных достоинств, сгорбившись за маленьким столиком и поджав ноги. Десятки у него были желтые, с восходящим солнцем, сотенные – зеленоватые, с изображением девушки-рыбы, и была даже какая-то купюра с его собственным портретом.
Он сказал мне, что вскоре эти знаки получат хождение, поскольку унизительно для нас пользоваться древними истрепанными бумажками, и экономика, мол, уже не та, золотой запас иссяк…
Парень явно был сумасшедшим, но все же хоть что-то да создавал.
Так я сказал Командору, и тот хмыкнул. Марк, ответил он, я не против творчества душевнобольных, но тебе не кажется странным, что единственный найденный тобой творец штамповал именно деньги?
Лирика, все лирика, решил я и споткнулся о выступающий камень городской мостовой.
Редд остановился, протянул мне руку, я молча ее пожал, и мы разошлись в разные стороны.
* * *Я вернулся в церковь и забрался по винтовой лестнице на свою полочку напротив кабины. В церкви уже пахло особенным кисло-сладким запахом, и было теплее, чем снаружи, градуса на четыре. «Сайлент» тихонько грел помещение и очищал загрязненный пылью и дымом воздух.
Корпус оказался откинут, но кабина сидела глубоко внутри лилового плотного куба.
– Пройдемся?
Сначала мне показалось, что он не слышит. Но он слышал, просто не знал, что делать. Корпус-крышка – огромный и черный, смахивающий на ковш гигантского погрузчика, нерешительно потащился вверх, но захлопнуться не смог – мешали дыхательные трубки, оставленные по бокам кабины.
– Прекращай дышать, – сказал я. – «Тройня» будет дышать за тебя…
А может, и нет. Я не знал, как «сайлент» провел соединение, взял ли он на себя легкие Сантаны и может ли он поддерживать в них давление.
Но ничего другого я советовать не мог: глупо было бы оставить его умирать неподвижно внутри недоумевающей машины.
Венец творения, да, Сантана?.. «сайлент» – венец творения.
Корпус наконец-то закрылся. Я снова прыгнул, теперь уже с другим расчетом и поближе, чем в первый раз. Мне нужно было попасть на еле приметные шершавые выемки сбоку, прикрытые выступом серебристого предплечья. Оттуда я легко перебрался за спину «Тройни», а там для пассажиров приспособлена лесенка. Не очень удобно, но обзор хороший.
Только вот если Сантана не справится, и «сайлент» упадет, я плюхнусь вниз и лопну, как перезрелая слива.
– Пошел!
Полез. «Сайлент» неуклюже опустился, повернулся боком и протиснулся в арки и врата методом глубоководного краба, раскинув по сторонам руки-клешни.
На меня посыпалась древняя штукатурка, и рухнул справа какой-то камень, но выбрался Сантана все-таки на пять с плюсом. Изящно.
Его, видимо, не смущали движения, присущие и «сайленту», и человеку: ходил он враскачку, но все-таки уверенно, руками хватал правильно, мог присесть и резво развернуться. Ему не давались те вещи, которые были связаны непосредственно с механической частью: все эти корпуса, кабины, дыхательные трубки, охладительные системы и прочие приспособления он не различал в себе вообще.
«Тройня» взял на себя часть нагрузки, но действовал очень осторожно, потому что ведущим был и остается пилот, а не машина, и «сайлент» крайне неохотно принимал решения самостоятельно.
Мы вылезли из города и вышли сначала на ту самую взлетно-посадочную полосу, где прошел ночной бой.
С каждый шагом «сайлента» меня бросало вперед и вниз. Приходилось хвататься за ручки до боли в ладонях, но потом я понял, что можно особо не мучиться: как бы меня ни бросало, при обычном ходе я вряд ли свалюсь.
– Сзади кто-то бежит и ругается, – сказал я, заприметив быструю черненькую фигурку, несущуюся за нами с самым серьезным видом. – Прибавь-ка ходу. Не хочу никого видеть.
Разговариваю с «Тройней», вдруг понял я. Я больше не воспринимаю человека внутри него настоящим человеком.
«Сайлент» еле слышно хрустнул, собираясь в узкое, похожее на богомола существо, согнулся так, что я лег на свою лестницу пузом, вздрогнул и набрал скорость – моментально, без разгона и усилия.
Город и взлетно-посадочную полосу стерло напрочь, словно рисунки дождя со стекла. Показалась какая-то расщелина, кроваво-красная и пустая, но ее мы перемахнули, меня лишь легонько тряхнуло.
– Вперед, «Тройня», – заорал я, – вперед!!!
И «Тройня» несся вперед, наплевав на дороги, скорости и ограничения, и остановился только тогда, когда начался вязкий белый песок, и появилась на горизонте зелено-желтая влажная полоса.
– Стой, – сказал я, и он остановился.
Легкий ветерок притащил запахи огромной массы воды, ее живой влажной шкуры, пенных оборок и таинственной глубины.
«Тройня» помог мне слезть, и я побрел по песку, проваливаясь почти по щиколотку.
Ветер отталкивал меня упругими невидимыми руками, и его сопротивление было приятно, потому что он просто дурачился.
Волны подкрадывались тихонько и каждая сообщала короткий «плюх» перед тем, как улизнуть обратно. Песок стал прозрачным, крупным, словно из жемчужинок. Он легко катался по ладони.
Это затея Ани. Пусть, сказала она, песок у воды будет покрупнее и из обкатанного кварца. Так намного красивее, сказала она.
Это действительно оказалось красивым. Бело-розовые створки берега, в которых лежит океан Милли, ее изобретение.
Вода стыдливо убиралась из моих рук, как только я пытался набрать ее полные ладони. Она просачивалась, блестя на солнце, словно диковинная рыбина, и я набирал заново.
Никогда не устану так делать.
Ветер трепал волосы, переливался песок, грело спину и затылок. Я закрыл глаза и увидел розоватое теплое свечение.
Было тихо. Удивительно тихо.
Я обернулся. «Сайлент» так и стоял на песке, опустив руки. Он был недвижим и выглядел как такси, притащившее на пикничок пару дородных любовников: выжидал с тяжелым нетерпением.
– Тебе придется научиться общаться со мной, – выкрикнул я против ветра. – Иначе как ты скажешь: «Марк, мы обещали тетушке зайти сегодня на чай, и если ты продолжишь лепить куличики, то останешься без пирога»?
«Сайлент» стоял неподвижно.
Я вытер мокрые руки о штаны и пошел к нему.
– Ладно. Не обижайся.
Вода быстро зализала мои следы, оставленные в песке, зализала так надежно, что я бы сам не поверил, что на берегу кто-то был.
Океан остался позади. Он шумел, возился и вздыхал, никак не желая нас оставлять, но в конце концов умолк, песок закончился и ветер утих. Мы уперлись в скалу, вырубленную небрежно и на скорую руку. Наверху, на восковых зеленых веточках, висели желтые ягоды. Целое рождественское украшение, только съедобное.
За ягодами я полез. Все, что болтается съедобного, должно было попасть ко мне.
Мне на руку наступили. Осторожненько, не больно, но очень картинно. Неудобно болтаться на скале, когда на твоей руке стоят.
– Извини-извини, – забормотал кто-то, вылез из ягодного кустарника, и я узнал Реллика.
У него на шее висел огромный бинокль, а в руках была кружка, куда он складывал ягоды.
Стрижен он был коротко, почти налысо, большой лоб то собирался в гармошку, то снова распрямлялся, а под светлыми бровями светились выпуклые голубые глаза. Мне всегда казалось, что это цветное стекло, вульгарное и дешевое, но в таких глазах было что-то притягательное: они ничего не выражали.
Он подал мне руку, и я забрался наверх.
– Ягодки?
– Да. Ягодки, – сказал он.
Выпуклые глаза сканером скользнули по пространству за моей спиной и на долю секунды остановились на «сайленте», безмятежно торчащем посередине. Том самом «сайленте», который вчера ночью был на поле боя.
– Ты, конечно, не знал, – сказал Реллик, – но это запретная зона. Все в порядке, конечно, для первого раза прощаю, но…
– Ты меня прощаешь?
– Да, потому что ты не мог знать, что это зона…
Он был уверен, что я знал. Просто он стоял с кружкой, а я с «сайлентом», вот и приходилось выкручиваться.
– Зона подверглась заражению?
Реллик посмотрел на ягоды.
– Комерг, – глухо сказал он. – Не валяй дурака. Тебе вчера просто повезло. Ты спился и похож на дерганую… белку, а не на пилота. Смотреть на это было противно, уж поверь.
Он перевел свои пустые глаза на меня и силился что-то сказать, но не мог, очень долго не мог.
– Марк, – выговорил он наконец другим голосом: приглушенно и раздельно, словно очень надеясь, что я пойму и послушаюсь, – ты нам нужен больше, чем синдромерам. Кто-то должен поговорить с Луцием, нужно что-то делать…
Заманчиво. Все мои прежние неприятности уже ничего не значат. Нужно что-то делать, и без меня никак – и все потому, что с Луцием без меня никак не договориться. Так уж с детства повелось – игры, которые затевает Луций, интересны только ему самому, а остальные просто вынуждены присоединяться. По-настоящему понимал его идеи только я.
