СД. Двадцатый том. Часть 1 (СИ) - Клеванский Кирилл Сергеевич "Дрой"

Под укутанным мраком небом, рассеченным лучами мерцающих звезд, посреди луга сидела одинокая фигура. Легкий ветер шелестел над травой, сплетая над ней нежные вздохи. Вдалеке спокойно качались силуэты деревьев и, если бы он умел, то прислушался к тем секретам ночи, что выдавали их кроны.

Но не умел. Магия никогда его не интересовала. Она не помогала выжить там, где прошла почти вся его жизнь. Только то, что может убивать или, наоборот, сберегать от погибели — вот весь смысл его одинокого существования.

Проклятый мудрец…

Пальцы музыканта, сидящего на камне, ласкали струны инструмента, порождая призрачную мелодию, осторожно прокладывающую себе путь сквозь тихую ночь. Ноты, казалось, пели свою собственную песню, резонируя вместе с ностальгией, пропитавшей воздух.

Мелодия, пронизанная надломленной грустью, вместе с ветром вздыхала о давно угасших мечтах и любви, песком ускользнувшей сквозь грубые пальцы.

Он пытался играть красиво и изящно. Так, как когда-то давно задумывался предок этого инструмента, отданный Борею, но у него не получилось.

Он был рожден лишь чтобы держать меч. Все, что могли его руки — разрушать, но никак не созидать. Таков его удел. И даже если мудрец уверял, что у него — у Черного Генерала, не было судьбы до момента, пока он не спустился с Седьмого Неба — это не так.

Судьба есть у каждого. И не обязательно вписывать её перипетии чернилами в Книгу Судеб. Достаточно просто, чтобы человек сделал выбор. А где первый выбор, там и первые последствия, а затем снова выбор и опять последствия. И так, с первым вздохом, с первым криком, дитя, еще не открывшее глаз и не узревшее мир вокруг себя, уже сделало выбор.

Или выбор был сделан за него… Ляо Фэнь, наверное, смог бы рассудить, но, как всегда, ответил бы так, что и не поймешь…

А мелодия все лилась и лилась. Её ритм медленным танцем вел в паре образы тысячи воспоминаний. Высокие ноты, дрожа от скорби и слабости, тянулись к звездам, словно ища среди холодного блеска чужих цветов утешения; а низкие ноты гудели мрачной мудростью, прижимая мелодию ближе к земле. К тому, что реально.

По мере того, как он продолжал играть, мелодия постепенно обретала собственную жизнь, переплетаясь с вздохами ветра над травой и шепотом деревьев. Казалось, все вокруг слилось в единой порыве музыки и бережная, как поцелуй матери, печаль песни отражала быстротечность окружающего мира.

Он уже не помнил большинство имен тех, с кем враждовал. И почти забыл тех, кто бился с ним плечом к плечу, проливая кровь и слезы в нескончаемых битвах.

И все же, несмотря на печаль, мелодия несла в себе тонкую, почти неслышимую красоту, улыбающуюся пронзительным напоминанием о хрупком балансе между радостью и скорбью, вплетенным в суть мироздания.

Будто сами ноты тянулись к любому, кто мог им внять, в поисках связи с теми, кто, как и их создатель, познали не только любовь, но и потерю, но даже так — все еще смел надеяться на что-то большее, чем падение в вечную пустоту, тянущее сердце на дно.

И когда последние ноты мелодии затихли, давая возможность цикадам и сверчкам попытаться затмить их своим пением, ночь, казалось, ненадолго затаила дыхание, плененная песней и теми воспоминаниями, что та пробуждала.

И только звезды над головой оставались нисколько не впечатленными произошедшим. Столь далекие от мирских забот и метаний души, что в их мерцании не найдешь ни соболезнований, ни даже немых слушателей.

— Мне всегда это казалось самым прискорбным в твоей истории, генерал, — произнес голос столь же отвратительный, сколь прекрасной была наружность обладателя.

Среди теней заклубились сумерки, буквально выплюнув в реальность существо, от вида которого озера превращались в болота, а леса в пустыни.

Сгорбленный, с покрытыми струпьями руками, изломанными пальцами, горбатый и хромой, укутанный в рваный плащ. И когда редкие отсветы Миристаль (единственной из звезд, кто даже это создание одаривала светом) выхватывали его лицо, то редкий наблюдатель сдержал бы рвотный позыв.

Сперва могло показаться, что это и вовсе оживший скелет, но, если приглядеться… вот череп прямо на глазах обрастал тончайшими лоскутами плоти, обтянутой пергаментной кожей. Но это не спасало общий облик — зияющая дыра с перегородкой вместо носа, впалые глазницы, сияющие двумя нечеловеческими глазами и редкие отростки то ли волос бороды, то ли костей-жгутов.

Уродец, тяжело опираясь на посох, подошел к камню и сел рядом с ним. Но не было ни чувства страха ни, тем более, отвращения. Он смотрел глубже. Как учил Ляо Фень. И там, куда дотягивался его взгляд, он видел в визитере вовсе не уродство.

— Пройдут эпохи, друг мой, и все, что запомнят о тебе… — уродец выдохнул облака зловонных миазмов. — Не знаю, даже… может назовут безумцем… или кровавым убийцей… но вряд ли кто-то запомнит, что ты принес им способ защитить себя от произвола богов и создал силу, доступную лишь смертным… как ты её назвал, кстати?

Уродец говорил с паузами, но не потому, что задумывался, просто каждый вздох давался ему с большим трудом, а грудь, вздымаясь, трещала сухим деревом.

— Терна, — ответил он.

— Терна, — повторил уродец. — красиво…

Они какое-то время сидели молча, каждый думая о своем.

— Ляо Фень нашел бы забавным… что ты придумал людям музыку, но этого не останется даже в легендах, — продолжил визитер. — потому что не может быть кровавого убийцы… Врага Всего Сущего… Черного Генерала, Цепного Пса Дергера… который создал бы хоть что-то прекрасное. Не говоря уже о музыке…Пусть и если бы… ты создал её Закон… он бы был куда весомее… того, что служит тебе мечом…

Он посмотрел на ножны, приставленные к камню, а затем повернулся лицом к лицу с уродцем.

— Что тебя сегодня привело сюда? — спросил он, а затем добавил. — Горшечник, сын демона и человека.

Глава 1757

Горшечник чуть улыбнулся, демонстрируя почти беззубый рот, а там, где все еще остались зубы — они выглядели двигающимися червями. А может ими и являлись.

— Ты ведь знаешь… мое настоящее имя.

— Знаю, — кивнул он. — но не знаю, кто нас может слышать.

Горшечник вернул маску задумчивости — единственное выражение его “лица” глядя на которое, можно было хоть некоторое время не бороться с рвотными позывами.

— Ты знаешь… — уродец протянул руку и на ней материализовалась зеркало. Без магии. Без терны. Без волшебных слов или энергии реки мира. Черный Генерал не знал, как именно Горшечник делал то, что он делал. Да и никто не знал. Даже боги. — Я смотрю в это отражение… и вижу ту часть своей души… о которой хотел бы забыть… но она со мной навсегда… как напоминание о моем выборе…

И они снова замолчали, а генерал вспомнил те ночи перед очередными схватками в предместьях Врат, когда он точно так же сидел со своими офицерами. Зачастую — молча. Одного присутствия надежного плеча рядом, которому завтра ты будешь готов доверить свою жизнь, важнее любых слов.

Их с Горшечником тоже ждала битва. И, да будет вечность ему свидетелем, она окажется куда сложнее, кровопролитнее и… дольше, чем все его эпохи сражений с тварями Грани.

— Ты попытался… сделать сам… — нарушил молчание уродец. — но… у тебя не вышло… наверное, истории нарекут этот провал… первой Войной Небес и Земли…

— Я никогда не понимал, почему тебя так волнуют истории и легенды, друг мой.

Да, наверное так. Во всем мире. Среди бесконечности прожитых эпох. Среди отблесков памяти о том, когда даже богов не существовало, а звезды еще не родились, только двоих генерал мог назвать своими друзьями — горбатого уродца и прекрасную звезду.

Сперва их с уродцем объединяла общая ненависть, затем услуга, оказанная Горшечником умирающему генералу в лесу, а потом… потом потянулись годы, века, тысячелетия и все смешалось, оставив после себя только одну суть.