Михаил Логинов - Красный терминатор. Дорога как судьба

— А я почти не слышал. Ребята — тем более. Никто ничего про этот трактир не знал. Чего, думают, еще полчаса мокнуть, зайдем, погреемся, дождь переждем.

Зашли. Сперва взяли, конечно, чаю с баранками. Арестант решил, что ему пофартило, и заказал для бойцов спирта. Думал, они упьются, так ему удастся сбежать. Но тут подсела к ним веселая кампания, разговорились. Сами солдатам спирта поставили, да еще с неплохой закуской. Начали чокаться за пролетарскую революцию да за Красную армию. Ну, а потом ребята не помнят, что было. Может, выпили больше, чем надо, может, им подсыпали в стаканы сонного порошка. Пришли в себя ночью, во дворе перед кабаком. Арестованный был при них, к телеге привязан. А вот золото и серебро — исчезло. Началась беда в моем отряде. Кабатчик-то арестованный, в Чека доставленный — дело смекнул. Прислал мне весточку и начал шантажировать. Требует, сволочь, чтобы я в Филиппово поехал и собрал хорошие мнения о нем местных жителей. Мол, зря человека арестовали. А иначе, говорит, расскажу товарищам чекистам, сколько золота у меня было, когда из деревни выезжали, и сколько осталось, когда конвой в город прибыл. Конечно, я мог бы сразу пойти к товарищу Сунсу. В конце концов, не я золотишко прошляпил, а мои мокрые орлы. Но жалко ребят. Чека — самый серьезный отдел нашей революции. В Пензе недавно один солдатик при обыске себе в сапог серебряную ложечку уронил, в казарме вытряс. Узнали в Чека и быстро выписали командировку в могилевскую губернию, в духонинский штаб. К тому же у меня отношения с лифляндским товарищем Судрабсом Сунсом не сложились, сам слыхал, должно быть. Если захочет он, то поймет, что ребята только по глупости драгоценности потеряли. А может, и не поймет. Даже будет их долго спрашивать, с кем-де из комсостава делились наворованным?

— А насчет солдат ты уверен? — спросил Назаров.

— Уверен. Парни недалекие, но честные. Напиться на службе они могут. Но чтобы рассовать золотишко по карманам, а потом с печалью на роже явиться к командиру — не по их мозгам. Они бы умнее сказку придумали, чем в кабачке терять, сплели бы про бандитов в лесу.

— Красный кабачок ты прошерстил?

— Я не Чека. Зашел, конечно, поговорил с половым, что в тот вечер солдатам чай разливал. Да, говорит, были-пили. И еще одна компания вертелась. А потом эта шайка ни разу не заходила. И никого оттуда я не знаю. Так что нет вопросов. Конечно, можно было и копнуть. Посмотреть для начала, только ли кипяток у них в чайниках налит. Или еще проще. Вывезти полового за город, поговорить с ним серьезно. Только я не спец по таким делам.

— Ты ко мне как к спецу пришел?

— Ты не смейся. Если бы мне надо было найти мастера о чужие ноздри самокрутки тушить, я бы к тебе не обратился. А ты сможешь провернуть кое-что поумней. Надо, чтобы двое-трое товарищей, в этом городке особенно не примелькавшихся, завалились бы на вечер в «Красный кабачок». Намекнули тамошним завсегдатаям, что у них в мешках валяется кое-что поважнее вареной картошки. Выпили бы спирту, прикинулись пьяными. И схватили бы того, кто станет мешки развязывать. Ну, а людям всегда своя жизнь дороже, чем чужие побрякушки.

— А если половой прав? Нет никакой постоянной банды. Шпана забрела в трактир погреться, увидела, что можно поживиться от олухов, и своего шанса не упустила.

— Я кое-кого уже расспросил про это заведение. Говорят — заблудной шпаны там не бывает. Потому что своя шпана есть. Но если этих ребят там уже не взять… Что же, придется мне завтра к товарищу Судрабсу идти с повинной. Я тогда старые награды и письма любушки тебе на сохранение оставлю, а то мало ли…

— Ну ты, Ваня, пугать горазд, сразу уже и «награды оставлю», и «любушке в доме над крутым бережком письма занести». Может, еще прикажешь съездить в город Тирасполь и передать два фунта рафинада Пенелопе Тарараковой, которой ты, находясь там на излечении, ребеночка сделал? Или еще куда заглянуть? Хоронить себя — так с полковым оркестром!

— Не смейся, Назаров, — вздохнул Медведев и начал сворачивать самокрутку. — Сколько раз в меня из винтовок или пистолетов целились с такого расстояния, как мы сейчас сидим. Но так, чтобы надо было своих бояться — еще не случалось.

— Ну чего раскис? Я в этот кабачок загляну, когда скажешь. Кто еще пойдет?

— Первый раз мы с тобой оба вместе идти не можем. Меня они помнят, и если я еще раз туда загляну, мне только чай с баранками и подадут. Нужен человек, здесь не примелькавшийся. Это ты. И еще одного я уже нашел. Товарищ Марсель Раков, его неделю назад из Москвы к нам прислали по интендантскому делу. Товарищ боевой, хотя пропорцией не вышел, но смелый и, слыхал я, побывавший во многих опасных передрягах.

— Хорошо. Покажешь мне товарища Ракова, я с ним пойду.

— Спасибо, Федя. — Иван обнял Назарова, да гораздо крепче, чем при первой их встрече возле сгоревшей Усадьбы. Потом окончательно успокоился и, затянувшись самокруткой, начал разрабатывать операцию.

— Сейчас пять часов. Через час товарищ Раков придет. Быть в «Красном кабачке» вам лучше в семь, как раз когда туда мои орлы залетели. И сразу начинайте спектакль. Чего говорить, ты сам сообразишь. Прикинься переодетым барином или купчиком — никто оттуда в Чека не побежит. Главное, возбуждайте в неведомых нам бандитах алчность. Вот тебе для этого дела. — Медведев дал Назарову пару золотых монет. — Покатай перед местными холуями, чтобы и посетители видели. Если что — стреляй. Я буду в засаде за полверсты — сразу прискачу и все остальное на себя возьму. Ну и ладненько.

— Ладненько, — ответил Назаров. И когда Медведев уже подошел к двери: — Пустишь меня завтра в Глуховку съездить? — спросил Федор, думая при этом о Ларисе.

— Да что ты! Не то что пущу, поручение тебе дам — лошадей для кавалерии закупить. Командирую на две недели, а там хоть одного жеребенка пригони. А то и вовсе собачью упряжку, ха-ха!

Медведев ушел, а Назаров вернулся к столу, к недописанному письму. А стоит ли писать, если завтра можно будет съездить…

Товарищ Раков явился с получасовым опозданием. Это был невысокий человек с изрядным брюшком и необычно маленькой головой. Назаров решил, что в детстве товарищи по школьным играм любили брать его за макушку и вертеть как юлу.

— Здравствуйте, — сказал боец пополнения. — Марсель Прохорович Раков.

— Федор Иванович Назаров. Марсель Прохорыч, нам идти пора.

— Пора. Пойдемте. Я, Федор Иванович, даже побежать могу, если надо.

— Не надо. До кабачка идти недалеко. А нам силы еще пригодятся. Не люблю я беготню и тебе ей увлекаться не советую.

Лишь только они вышли из дома, как Марсель Прохорович обратился к Назарову:

— Федор Иванович, а чего вы меня про имя мое не спрашиваете? Я давно заметил, это всех интересует. Особенно женский пол.

— Имена, они жандармским офицерам интересны. А я не жандармский офицер, а солдат. Столько за всю жизнь мудреных имен встречал — не упомнишь, — ответил Назаров.

— Именем своим я, как и все прочие жители, обязан родному отцу. Служил он официантом в знаменитом московском ресторане «Медведь». И был у него с хозяевами конфликт, ибо он против буржуазной эксплуатации постоянно боролся.

— Это как?

— Батюшка мой постоянно у проклятого кровопийцы прибавочную стоимость экспроприировал.

— Всю?

— Шутить изволите. Как же всю? Сколько удавалось. Тратил честную добычу на нужды прокормления нашей фамилии, да и другим экспулуатируемым время от времени подбрасывал. Но однажды фарт от него отвернулся. Хозяин на него осерчал, обещал выставить взашей. Тут как раз ожидалась очередная прибавка семейства. Батюшка мой, Прохор Иванович, решил породниться с шеф-поваром, французиком, в крестные отцы его взять. Чтобы перед хозяином слово замолвил. Француз согласился, но условие поставил, чтобы назвали ребенка тем именем, который его родной город носит. А сам он из Марселя родом. Поп сперва ерепенился, но ему, известное дело, красненькую сунули, он быстро в святцах нужное имя отыскал. Так и стал я Марселем Прохоровичем.

Батюшкина задумка на пользу ему не пошла. Начал мой родитель опять изымать прибавочную стоимость, что буржуи всегда трудовому человеку недоплачивают. Терпел хозяин, а потом его выставил. Пришлось отцу моему перейти из ресторана «Медведь» в трактир «Балалаечка», куда всякий люд заглядывает, кроме благородиев и крупной буржуазии. А я так Марселем и остался.

— Бывает, — сказал Назаров. — Меня в шестнадцатом году свела судьба с поручиком Бальдуром Сергеевичем. Говорил, что родители назвали его так из любви к норвежскому писателю — фамилию забыл. Нелегко ему приходилось: солдаты, кто пообразованней, за немца принимали, а кто поглупей — обращались «Балда Сергеевич».

Минут пять они шли молча. Разговоры об именах и родителях навеяли Федору воспоминания о его детстве, то бишь о детстве Алексея. А он своих родителей не то что не помнил, не знал даже. Он был детдомовский, самый что ни на есть подкидыш. Так что именем своим был обязан не отцу, не матери, а, наверное, какой-то советской тете, записавшей его в книгу приема брошенных детей под первым пришедшим ей в голову именем. Хорошо, что той не пришло в голову что-нибудь вроде Акакия или Кшиштофа. Тогда бы в детдоме ему проходу не давали, изводя насмешками и подколками.