Андрей Валентинов - Флегетон. Созвездье Пса. Омега
Да, знал бы. И мы тогда ничего не знали.
Утром 22 апреля штабс-капитан Дьяков прибежал из штаба чернее тучи и поднял отряд по тревоге. Был получен приказ выступить к Сивашу и занять позицию возле взорванного еще зимой железнодорожного моста. Перед нами стояла задача подкрепить бригаду наших старых знакомых из 13-й дивизии. Надо было торопиться – у Сиваша нас ждали к вечеру.
Я отдал распоряжения, затянул свой вещевой мешок, и тут обратил внимание на штабс-капитана Дьякова. Что-то мне в нем совсем не понравилось, что-то явно случилось.
Наконец, он отозвал меня в сторону, огляделся и, убедившись, что нас никому не услышать, стал плести какую-то ерунду. Скоро бой, и мы не должны подрывать дух отряда. Особенно офицеров. Лучше сказать об этом потом. И он не знает, говорить ли даже мне.
Он обратился ко мне на «ты», чего меж нами давно не было. Значит, что-то и вправду случилось. Я тоже оглянулся по сторонам, и как следует тряхнул его за плечо. Это подействовало, и тут он сказал в чем дело. Тут уж шатнуло меня, и несколько минут мы стояли молча, не говоря ни слова.
Так я узнал о смерти Николая Сергеевича Сорокина. Он умер еще в феврале, но в тогдашней горячке сообщить забыли, и вот теперь, совершенно случайно кто-то упомянул об этом в штабе корпуса. Оттуда позвонили нам.
Отряд уже строился, надо было спешить. Я сказал штабс-капитану, что говорить об этом покуда, действительно, не стоит. А дальше – посмотрим.
Мы шли долго, крымское солнце жгло совсем по-летнему, желтая степь сменилась серым песком, покрытым белесым соленым налетом, где-то вдалеке, севернее, уже слышалась пулеметная перестрелка. Впереди был еще один бой, а мне было так скверно, будто мы заранее его проиграли.
Может быть, даже хорошо, что весть о смерти командира пришла так поздно. Когда под Уйшунью мы шли в штыки, то, конечно, не думали, что подполковник Сорокин будет изучать реляцию этого боя, но мысль, что наш командир жив, что он скоро вернется, держала нас и не давала нам отступить. Отступить, а потом виновать оправдываться перед ним, словно нашкодившие школьники… Мы были сорокинцы, потому что с нами был Николай Сергеевич…
Он был совсем непохож на легендарного Дроздовского. Михаил Гордеевич был, действительно, как говорит Туркул, отлит из стали. Выражаясь по-человечески, Дроздовский был просто не от мира сего, он жил только борьбой, и сама мысль, что с ним можно было просто покалякать о жизни, сыграть в подкидного или пожаловаться на здоровье никому и в голову не приходила. Особенно потрясали его глаза, в те редкие минуты, когда он был без пенсне. Это были глаза, давно уже увидевшие Ангела. Мне кажется, Дроздовский был страшен для большевиков тем, что он еще с Ясс – с декабря 17-го – считал себя мертвым. А поэтому мог уже ничего не бояться. И никого не жалеть.
Николай Сергеевич был обыкновенным интеллигентным русским офицером, каких было много в нашей армии во все времена. Был тих, никогда не выражался лозунгами, смущался, когда при нем начинали говорить скабрезности, и постоянно жаловался на здоровье. Он маялся печенью, хотя лекарств, помнится, никогда не принимал.
Под Луцком, в июне 17-го, когда большевики развалили фронт, и армия побежала, наш батальон держался три дня, отрезанный со всех сторон под перекрестным огнем крупповских пушек. Подполковник Сорокин дело знал – мы зарылись в землю и огрызались редкими пулеметными очередями. А когда забузили наши собственные большевики, Николай Сергеевич пошел в самое их кубло и объяснил на пальцах, что бежать – значит всем сложить головы. А в окопах мы отобьемся. И мы действительно отбились.
Не знаю, любили ли его солдаты. Но ему верили, а это было важнее. «Батальонный сказал» – это была истина, не нуждавшаяся в доказательствах. Конечно, у него было то, что обычно зовут человеческим обаянием. Но это не совсем точное слово. Он ни с кем близко не сходился – тут он был похож на Дроздовского, – но все мы настолько ему верили, что когда в декабре того же проклятого 17-го у многих из нас был выбор – спасать семьи или уходить в ледяную степь – мы пошли с ним.
Его собственная семья – жена и сын – пропали тогда же, где-то между Курском и Белгородом, пытаясь добраться до Ростова. Если бы он выехал им навстречу, все могло бы повернуться иначе…
Я перечитал все написанное мною о подполковнике Сорокине и понял, что ничего не смог объяснить толком. Для последних – крымских – сорокинцев Николай Сергеевич был уже героем из легенды. Высокий, чуть сутоловатый человек в старой шинели, никогда не кланявшийся пулям… Со своим легендарным стеком, которым он сбивал ромашки, идя впереди атакующей цепи… Не бросивший ни одного своего раненого на поле боя… Четырежды раненый и дважды контуженный…
И это тоже правда. Интересно, что сам Николай Сергеевич никогда не жаловался на ранения, и все толковал о ноющей печени. Даже в короткие минуты затишья под Волновахой, когда тачанки Билаша подкатывали на пистолетный выстрел и били в упор, Николай Сергеевмч жаловался на печень, советовал нам стрелять только короткими очередями, а затем шел к пулемету. Мы знали, что если подполковник Сорокин ложится за пулемет и слишком часто говорит о печени, значит, бой будет из тех, что называют последними.
Между прочим, Дроздовский искал смерти. Это знали все и берегли его даже ценой собственной жизни. Правда, от заражения крови после легкого ранения спасти не смогли. Подполковник Сорокин вроде бы вроде бы никогда зря не рисковал. Даже тогда, когда шел впереди отряда со своим стеком, это не выглядело риском – просто нам казалось, что так атаковать удобнее. Но он ни разу, ни единого разу не говорил о том, что будет делать, как будет жить после войны. Даже когда взяли Орел и Москва была почти нашей. Наверное, и он увидел своего Ангела. Только не показывал виду.
Я часто вспоминаю, как он обрадовался тогда, в Токмаке, получив приказ об отходе. Он радовался за нас, что кто-то сумеет уцелеть. О себе он так не думал, иначе эвакуировался бы еще за неделю, когда его уже начало шатать от высокой температуры.
Между прочим, он никогда не ставил перед командованием вопрос о развертывании нашего отряда в полк или даже в дивизию. Мы так и остались маленьким отрядом, кторый после Донбасса не участвовал ни в одной победоносной операции, а проторчал все эти упоительные месяцы в приднепровских степях, отражая Упыря, гоняясь за всяческими Ангелами, Маруськами и прочими разиными уездного масштаба. Славы на такой войне не приобретешь. Зато мы первыми научились отбивать атаки тачанок, и Упырь пообещал перебить наш отряд до последнего человека. Впрочем, мы пообещали Упырю то же самое, но обе стороны свое обещание так и не смогли выполнить. Во всяком случае, в полном объеме.
И вот теперь Николая Сергеевича не стало, мы уже не посчитаемся с Упырем, война проиграна, и нам осталось идти из боя в бой, не мечтая о златоглавой Москве и о великой вселенской мести, которая свершится после победы. В этих безводных степях думается по-другому. Яков Александрович назвал как-то нас, защитников Крыма, кондотьерами. Нет, скорее мы были актерами провалившейся пьесы, которую все же нужно во что бы то ни стало доиграть. И мы ее доигрывали.
В сумерках, почти что без ног, мы подошли к Сивашу и сразу же заняли старые, вырытые еще зимой окопы слева от громады полуразрушенного моста. Рядом стояла бригада 13-й дивизии, в рядах которой бросилась нам в глаза фигура «капказского человека». Почти одновременно с нами к мосту подтянулись бронепоезда, в том числе один, памятный нам по Ново-Алексеевке, с морскими 8-дюймовками. На берегу этой зимой были построены небольшие железнодорожные ветки, и бронепоезда стали, что называется, щека к щеке. Последним подошел поезд командующего – Яков Александрович лично пибыл на место боя. Значит, дело ожидалось и вправду серьезное.
Мы еще только подходили, когда саперы, пользуясь сумерками, начали починку моста. Прапорщик Немно, прикинув необходимое для окончания ремонта время, уверенно заявил, что до утра не справиться. Так оно и вышло.
Часов в десять вечера мы быстрым шагом двинулись на узкую гать, которая шла параллельно мосту, и, выставив вперед пулеметы, приготовились. Красные пошли быстро, думая проскочить, но, наткнувшись на пулеметы, тут же откатились. Похоже, у них было мало артиллерии, поскольку в эту ночь они атаковали дважды, пытаясь нас выбить с гати штыковыми. Мы могли бы им показать, как это делается, но слева и справа был сивашский рассол, поэтому предпочтение было отдано пулеметам.
Ближе к рассвету, когда глаза уже сами начали слипаться, и приходилось постоянно смотреть, чтоб никто не спал, наконец заговорила красная артиллерия. Нас тут же залило водой, фонтанами взлетевшей со всех сторон, разнесло в щепу два пулемета, и мы начали оттаскивать в тыл раненых. К счастью, краснопузые лепили фугасами, а не шрапнелью, – тогда нам стало бы совсем кисло.
