Игорь Денисенко - Проект Повелитель
Жить, чтобы защитить тех, за кого ты в ответе, гораздо тяжелее. Но именно эта ответственность и придает смысл твоей никчемной жизни.
Пока голова ударилась в размышления, ноги донесли меня до перекрестка. Улица Карла Маркса пересекала проспект Ленина. Хаймович как-то показывал мне портрет древнего старика (судя по бороде и кучерявому чубу, своего родственника) по имени Карл Маркс.
Ох и нехорошая улочка! Лучше через Рваный квартал идти, там хоть и руины, но нарваться на крупную неприятность шансов меньше. А здесь же двухэтажные бараки, оббитые плоским шифером, того и гляди завалятся, узкая улочка почти совсем заросла. Из вспученного корнями асфальта пробивались чахлые деревца и кустарники. Нехорошо здесь было не из-за живности. Не было тут живности. Даже воробьи на кустах не сидели. Именно отсутствие тварей и выдавало это место как гиблое, совершенно враждебное самой жизни.
Птицы, пролетая над определенным участком улицы, гибли, деревья сохли, не успев толком вырасти. Человек, пройдя вдоль по улице уж не знаю сколько метров, оставался там навсегда. Только кости белели. И ведь не нападал никто, не было ни плесени, ни лихоманки, ни торков, ни самоходок, ни стаи диких собак. Все живое сторонилось этого участка. Просто впадал там человек в оцепенение, словно статуя стоял. И стоял так, пока не умирал от голода. Лень было куда-то идти и невозможно оттуда выйти. Никто толком не знал, что там происходило.
Хаймович свою теорию выдвинул, когда я рассказал ему, как ворона, пролетая над улицей, вдруг сложила крылья и безвольным камнем упала вниз. Я смотрел на нее и видел по бусинкам глаз, что она еще жива. Она не разбилась. Крылья были неестественно раскинуты. Но она не сделала ни одной попытки трепыхнуться, двинуться с места. Лишь глаза не мигая смотрели на меня. А я стоял метрах в двух от границы проклятого места и смотрел на нее. Хаймович сказал тогда, что по каким-то причинам все живое, попавшее туда, утрачивает самый главный инстинкт – волю к жизни. Оно просто не хочет жить. Ему безразлично, жить или умереть. Вот уж засада, так засада. Иногда замечал кружащих над улочкой ворон. А потом видел, проходя мимо, тушки и перья этих ворон в траве.
Я внутренне напрягся и тормознул, собирая нашу растянувшуюся цепочкой группу. Расслабились все, потому как устали, но пересечь перекресток надо было как можно быстрей и всем вместе. Хорошо хоть идти по самой улочке не надо. Пойти туда меня не заставили бы и под дулом пистолета. Как говорил Косой: «Нема дураков». Душман, шныряющий под ногами, и тот не спешил. Сел на невидимой границе, обмотался хвостом и уставился в нечто невидимое.
Ничего. Как есть ничего и никого сколько-нибудь теплого и опасного я не видел, не чуял, ни обонял, ни осязал. Хаимович тоже наслышан был про сие место и повел носом. Он имел на этот счет свое мнение и любил пояснять другим, но в данный момент от комментариев воздержался. Все собрались, и я, по наитию подхватив кота на руки, вышел на перекресток. Быстро и широко шагая. Душман забеспокоился, вырвался из рук, скачками пересек перекресток наискось. Значит, и нам так, решил я и устремился за ним. Так и прошли. На той стороне стоял Душман, недовольно и обиженно подергивая хвостом. Я повеселел. Да плевать мне на твои обиды, дружище. Главное, с нами ничего не приключилось. А до заветного домика со шпилем осталось всего ничего. Два дня лесом, а там рукой подать.
* * *Самым тяжелым оказалось не перетаскивать женщин в лифт, хотя попотеть пришлось, не ползти по лестнице с ребенком на руках, дрожа всем телом и боясь причинить ему боль. Не хлопотное и бестолковое обустройство подземелья под жилье, не редкие вылазки с еще более редкой добычей под непрекращающимся дождем. А несусветная скука и тяжесть подземелья. Казалось, вся толща земли невыносимым грузом легла на плечи. Воздух отдавал неистребимой сыростью, плесенью, тленом и еще чем-то неизведанным, но не менее тяжелым и угнетающим. Непрекращающийся шум лопастей незримого вентилятора раздражал до невозможности. Раздражала сырая, не высыхающая толком одежда. Бесконечные хлопоты женщин, мелочные и оттого бессмысленные. Казалось, они сами это понимали и постоянно ссорились по мелочам, вовлекая и нас в свои дрязги. Один Хаймович выпал из жизни. Он уселся в кабинете за изучением найденных документов, словно собирался продолжить свои исследования. И больше ничто его не трогало и не заботило. Одним словом, пустил корни, и выкорчевать его из кабинета можно было, пожалуй, лишь с помощью древней бомбы. Но они, увы, все перевелись, а новые никто не скидывал. Кот Душман, обычно молчаливый, обрел голос и часто жаловался на жизнь и отсутствие мышей, так что доводил нас до белого каления. Но Хаймович, несмотря на уговоры, отпустить его на поверхность не разрешил. В этом вопросе он был непоколебим. Впрочем, кота гладили все кому не лень, и он на время успокаивался и иногда даже мурлыкал, что было совсем в диковинку.
С женщинами Косого я не сошелся. Ни Марта, ни Лена не были в моем вкусе. Эти блеклые голубые глазенки, словно линялое белье на заборе, и бесстыжие зрачки, как пуговки на кальсонах (это я про Марту). Да и я им как-то сразу не приглянулся. Может, еще и поэтому мне было особенно тяжело. Мишка Ангел строил глазки обеим и был несказанно доволен.
А я сдружился с Сережкой Шустрым и всегда брал его наверх. Сережка так же страдал, запертый в четырех стенах. Энергия кипела в нем через край. И он развлекался, как мог. Ну подумаешь, сходит по нужде Мишке в ботинок, пока тот спит. А он спросонья, обуваясь, не сразу поймет. А когда поймет, начинается веселуха под названием «попробуй догони!». И шум, и гам стоит по всему этажу. Потому что не одному Мишке досталось, женщинам он тоже кое-что подложил. И гоняют они его сообща. Впрочем, всем это скоро наскучило. И мы с Сергеем часто уходили на поверхность под предлогом охоты, а на самом деле просто чтобы уйти.
Однажды я забрел с Шустрым в знакомый район. Посмотрел на облупившийся дом с болтающейся на одной петле дверью. Во рту пересохло, учащенно забилось сердце, а душа завыла и заплакала, словно по покойнику. Я не отдавал себе отчета, что делаю, меня словно магнитом потянуло, на ватных ногах вошел в подъезд. Сережка вопросительно уставился на меня. Я кивнул: подожди здесь. Сил говорить не было.
Поднявшись на третий этаж, стукнул в дверь под номером двенадцать. Она как-то сильно отозвалась эхом, от чего стало неуютно, но открылась.
* * *– Какой же ты!.. – Роза, всё еще плача, но одновременно улыбаясь, стукнула меня маленьким кулачком в грудь. – Не мог хоть весточку подать, что живой!
Я в очередной раз виновато вздохнул.
– Я все по ночам Бога молила, чтоб хоть душу твою на свидание со мной отпустил. А он живой! Не делай так больше! Не хочешь, не приходи. Но скажи, что не хочешь. А так не делай…
Она опять плакала, уткнувшись лицом в мою грудь. А я сидел с дурацкой улыбкой на лице и чувствовал себя если не чурбаном, то тюфяком точно. А еще чувствовал себя большим и толстым, по сравнению с маленькой и худенькой Розой. И я гладил ее по спине и прижимал к себе. А еще я был, наконец, счастлив, осознав, что Роза – это та женщина, которую я любил всю свою жизнь, сам себе боялся признаться, но любил. И она, оказывается, тоже любила меня, но всегда старалась это скрыть.
– Собирайся, Роза, я за тобой, – выпалил я и задержал дыхание в ожидании ее ответа.
Она подняла глаза на меня.
– Куда?
– В одно место. Вместе жить будем.
Вот и всё, подумал я. Вот и сказал самое главное. Роза стушевалась. Пальцы ее мяли край платья. Слезы просохли, и она неожиданно обиделась.
– Зачем я тебе? Я старая, страшная. Да и вообще…
– Не говори глупостей. Я понял, что нужна мне только ты. Давай собирайся.
Она покачала головой, пряча глаза.
– Тебе только так кажется, пройдет время, и ты будешь жалеть о своем решении, а выгнать меня будешь стыдиться, потому что добрый.
Вот уж добрым меня никто никогда не называл.
– Роза, милая… – Нужные слова вдруг разом пропали. – Собирайся и не думай ни о чем. Скоро стемнеет, идти неблизко. Или пошли как есть?
Она опять в молчании замотала головой. Я поймал ее рукой за подбородок и посмотрел в глаза. В них было столько боли, что я задохнулся от нежности и стал поцелуями покрывать ее лицо, бормоча какие-то глупости. И вдруг ощутил нечто – нечто новое, чего не замечал в ней. Какую-то важную и значительную перемену в ее облике, в чувствах, в организме… Внутри нее билось еще одно сердце! И это сердце тянуло ко мне ручонки и говорило: «Папа!» И я сразу нашел те важные и единственно правильные слова, которые отметут все ее аргументы и расставят все по своим местам:
– Собирайся, Роза. Неужели ты думаешь, я допущу, чтобы мой ребенок рос без отца?
Она вздрогнула, как натянутая струна, а глаза широко открылись, и я на миг утонул в этих глазах цвета ночи.
– Откуда ты знаешь?.. Ах, ну да, – опустила глаза на едва заметно округлившийся животик.
