Михаил Поляков - Нам бы день продержаться…
– Тогда Грязнова и ты вместе с ним, ко мне и, если можешь, по-быстрому, есть у меня идея, – хитро улыбаюсь я. – И Боря, по дороге прикинь, кто у нас Бадью подменить может. – Боря чуть возбуждается. Хорошее это дело, когда мой воин уверен в том, что для меня любая его проблема – это так, семечки. Точно так же, как Дизеля, нашего повара, величают Бадьей, Кастрюлькиным, Ложкиным, Хлебоваром, Хлебоделом, Тарелкиным, Кастрюлей, Сковородкой. Но чаще Бадьей из-за большого деревянного корыта с высокими стенками, где он месит раз в три дня огромный ком теста на выпечку хлеба. Ох, если б я знал, к чему приведет моя идея, то, может, и поостерегся. Но народу моему пограничному выдумка пришлась по вкусу и в полном, и в переносном смысле слова.
Когда Грязнов и Боря пришли, я изложил им план поощрения повара и предложения по награждению Бадьи ценным подарком. Грязнову моя импровизации пришлась по вкусу, вот только по поводу подарка были возражения, Боря был в восторге. Проблема была в подмене чуваша кем-то. Грязнов спас положение.
– А что тут думать – Муха не только на БТР катать-ся умеет. У них там плов делать мужская работа. Пусть на обед заставе плов сделает. Барана свежего я утром добуду на дальних подступах. Часовые говорили, что вдоль хребта со стороны границы по нашему тылу большое стадо диких архаров идет по склонам. Бадья хлеб вчера испек на три дня вперед, так что выпечка не нужна завтра, кашу на завтрак никто почти не ест. Но я сварю с колбасным фаршем гречку. Она по-любому нравится личному составу. На обед Пирмухаммед плов сотворит. А на ужин пригоним Шустрого, и он накрутит фарш из оставшегося мяса. И сварит макароны по-флотски. И баран не пропадет, и повара уважим, и личный состав праздник почувствует. А я сгущенку сверх нормы выдам, чтоб подсластить это дело. Никто и не заметит, что у него выходной. А если и запомнят, то только то, что в его день отдыха кормят не хуже, а лучше, чем в будни. – Вот он, опыт старшего прапорщика, разрулил лучше любого офицера нашу проблему.
– А дарить-то что будем? – спросил Боря, и Грязнов поморщился от моего предложения.
– А не жирно для повара? – сказал он, и Боря посмотрел на него с явным неодобрением.
– А ты сам посуди: спит он меньше нашего, а когда хлеб печет, то еще меньше. Пашет, как негр в забое. Люди у нас с тобой накормлены горячей пищей три раза в день. И это после того, что в тылу случилось. Мы на него молиться должны. Круги у него под глазами черные не от копоти и угля, а от недосыпа и тяжелой работы. А он несмотря на это уже три раза приходил ко мне. Еле отбился.
– А зачем приходил? – простодушно спросил Грязнов. Боря в ответ на эту реплику хмыкнул с пониманием и знанием того, что просил у меня наш повар.
– На выход просился. Ага. Я, говорит, вообще-то по штатке стрелком-кавалеристом числюсь и проверку в отличие от остальных на «пять» сдал, а по физподготовке вообще лучший на заставе. И почему меня в боевой расчет сил и средств не ставите? На боевые выходы не берете. Я что, рыжий, больной или раненый, как «дядя Федя»? – Боря слушал и кивал, соглашаясь с каждым моим словом.
– Та он что, сдурел? А жрать кто готовить будет солдатам и нам? – возмутился прапорщик, опровергая сказанное ранее и самого себя.
– Вот поэтому подарим, заменим и всех по праздничному варианту накормим. Пусть все знают: праздник повара – лучше Нового года. – Оба согласно кивнули.
– Да дожить бы до него, до Нового года, – подвел итог разговора Грязнов.
– Доживем, Виктор Иваныч. Боря, построение на ужин – для всего личного состава. И тихо всем скажи, чтоб похлопали, когда поздравлять будем, и ладоней не жалели, а то экспромт должен быть подготовленным и быть с виду случайным. Бадье не говори, пусть для него сюрприз будет. – Грязнов пошел на склад и за Шустрым утрясать выдачу продуктов на день вкусного питания. Заодно поставить задачу Пирмухаммедову лично, чтоб не артачился. Муха отнесся к предстоящему плововарению с воодушевлением истосковавшегося по родной, домашней и национальной пище человека и погнал прапорщика на продсклад, чтоб уже сейчас проверить и подготовить ингредиенты на плов. Морковку тоже нашли в овощном хранилище в избытке. Боря доводил до личного состава единое понимание правильности нашего плана. Я двинул в разваленную канцелярию искать в сейфе свою парадную, новенькую, пахнущую кожей портупею и кобуру с шомполом и шнуром. Поздравлять – так красиво, а совершенство должно сверкать великолепием новизны.
Дежурный заорал в дверь, а потом ворвался на кухню и озабоченно и тревожно передал слово в слово. Бадья купился.
– Валера, блин! Чо молчишь? Срочно к шефу! Он сказал, бегом! Бросай все! Да не тормози, там чот случилось! Галопом говорит! Что ты вошкаешься? Мне потом за тебя макаронов на уши получать! Давай, там все тебя ждут! – Валерка, не торопясь, снял фартук, подменку.
– Подождут! – зло отпарировал повар, и, не обращая внимания на возмущенное понукание дежурного, Будько оделся в чистую, выглаженную и подшитую белоснежным подворотничком афганку. Послал нах дежурного с его осторожным поторапливанием (с поваром на заставе ссорятся только йоги перед постом, и то перестраховываясь) и вставил ноги в свои «парадные» сапоги вместо рабочих и разбитых полусапожек. Одернул китель, убрал складки материи за спину, вытащил выстиранную панаму из полиэтиленового пакета на верху русской печки и водрузил на голову. Осмотрел себя и с недовольным видом обиженного насмерть, но ценного кадра пошел к выходу. Его походка, стать, движения говорили о том, что вся вселенная поплатится за то отсутствие внимания к его маленькому, но важному празднику, которое он получил на боевом расчете и после него. Дежурный продолжал нудить где-то позади, за спиной, еле сдерживая хохот. Мрачный, как осенняя дождевая туча, Бадья вышел из помещения столовой на «взлетку» и замер в нерешительности. На центральном проходе коридора стояла в две шеренги вся пограничная застава, с оружием за плечами. Головы всего личного состава смотрели, дела-я равнение налево, в сторону опешившего повара. Дружеские улыбки солдат добавляли освещения, которое скупо изливалось сверху на нас из уцелевших электрических лампочек. Угрюмое и серое лицо начальника нашего пищеварения начало меняться на удивленное выражение непонимания происходящего, которое читалось в мимике на лице дорогого нам Кастрюлькина. На правом фланге строй возглавлял старший по званию Грязнов. На левом, ближе всех к повару, светился улыбкой маленький Пирмухаммедов, наслаждаясь мыслями о предстоящем волшебстве плова. Перед строем стоял я, опустив левую руку с пакетом вдоль одноименной ноги, чтоб виновнику торжества было пока не видно, что что-то есть в моей руке. Валера Будько не теряется, берет себя в руки, скрежеща зубами, еще раз поправляет на себе афганку, делает два не очень четких шлепка сапожками по облезлому линолеуму пола.
– Тащ лейтенант, ефрейтор Будько по вашему приказанию прибыл! – докладывает он и неуверенно добавляет на всякий случай, подсказывая мне, чего он хочет. – Разрешите встать в строй? – Все-таки рожа у него чуть перепуганная. Народ прыскает сдерживаемым хохотом, опуская лица носом вниз ко второй пуговице кителя. Бадья дергается к строю, чтоб в нем затеряться. Не привык наш герой ко всеобщему вниманию. Стесняется, как непонятно кто.
– Нет, – останавливаю я его и официально-угрожающе приказываю: – Ефрейтор Будько! – рычу, призывая к вниманию всех, и мне это уда-ется.
– Я, – автоматически отвечает Валера и заливается краской. Он начинает понимать, что про него не забыли, просто забегались и не успели сообразить в суматохе событий.
– Ко мне! – гаркаю я, с ироническими и веселыми интонациями, спрятанными в грозной попытке говорить басом. Толпа в строю выдыхает смехом и наблюдает неотработанный и забытый строевой подход повара к начальнику. Валерка путается в докладе и обзывает меня званием моего предшественника. Застава взрывается хохотом.
– Тащ старший лейтенант, ефрейтор Будько по вашему приказанию прибыл. – Он опускает руку от виска и смеется со всеми, махнув ладонью в знак извинения. Я хрюкаю, сдерживая смех от неуклюжих строевых стараний Кастрюлькина, и вызываю этим новую волну спорадического веселья в строю. Даже Грязнов отворачивается в сторону на правом фланге и трясет плечами, не в силах превозмочь эмоции хорошего настроения.
– Поздравляем, тащ лейтенант, – негромко, но четко говорит кто-то из строя.
– Застава, налево рравняйсь! – пытаюсь я ускорить торжественную часть. Это сразу сделать невозможно. Мой выкрик совпадает с тем, что Будько по привычке дергает головой влево – на меня, тогда как все остальные стоящие к нему лицом вертят панамами и головами под ними в другую сторону. Мало этого, рожа Бадьи меняется и приобретает свои обычные саркастические черты, содержащие иронический подвох в них. Так Бадья смотрит на тех, кого посылает распиливать на чурбаки полутораметровые в диаметре стволы вековых деревьев на нашем дровяном складе. Смотрит с умилением провозглашающего смертный приговор и опечаленного этим донельзя как братаном на век. Я этого взгляда не вижу, но солдаты в строю выдержать подобострастное равнение Бадьи на меня даже секунду не могут. Перед их во-ображением сразу становится изможденный, раздетый по пояс лейтенант со сбитыми в мозоли ладо-нями. Мокрый от пота, запыхавшийся и напуганный до смерти тем, что не успеет распилить чертово бревнище, до того как прибежит на помощь всемогущий повар и легко расправится с деревяхой своими мускулистыми руками. Печаль по поводу моего несомненного недостатка так явно выражена на лице Валерки, что приходится повторить вышесказанное с паузой.
